Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Параша долго разглядывала миниатюру, трогала пальцами оправу. Грустная улыбка шевельнула бескровные губы.

— К чему вам этакое беспокойство?

Граф почувствовал себя маленьким, жалким, смешным. Самый богатый после царя человек в России, «Крез-младший» лишился дара речи, потом, после долгой паузы, наконец вымолвил:

— Я писал митрополиту Платону, разрешение получено…

— Венчание будет тайным?

Он кивнул:

— Венчаться будем в церкви Симеона Столпника на Поварской. Завтра Аргунов начнет с тебя портрет писать. Портрет графини Шереметевой.

— А если опала? Если царю не понравится?

Даже сейчас она думала о нем, о его судьбе. Собственная жизнь ее уже не волновала.

У графа сжало горло…

В ноябре 1801 года граф Шереметев женился на своей бывшей крепостной Прасковье Ивановне Ковалевой-Жемчуговой, ставшей ныне Ковалевской, не известив родственников, высшее общество, императорскую фамилию. Правда, ходили слухи, что Павел I незадолго до своей гибели дал ему тайное благословение.

В цыганских хорах загремела новая «Величальная»:

Граф не объявил о своем браке, но начал передавать приветы от Прасковьи Ивановны наиболее доверенным лицам. Гостей не собирал, официально Параша по-прежнему числилась бывшей певицей, ей, как и раньше, платилось жалованье. Впрочем, граф велел его значительно увеличить. Отдельно оплачивались вышивки. Когда она расшила золотом десять ливрей официантам, Николай Петрович повелел выдать ей за каждую по двести рублей.

Шереметев распорядился переоборудовать и расширить дворец на Фонтанке. Заново золотили гербы на воротах, чернили решетки. Особенно нарядными стали апартаменты графини. Параша повеселела, и графу стало казаться, что она вот-вот поправится и запоет. Он бегом проносился по анфиладе комнат, ликом посветлел и как будто помолодел.

Но свадьба не прибавила ей здоровья, особливо когда она оказалась наконец в тягостях. Почему-то она была уверена, что уйдет сразу же за рождением ребенка и что это будет сын. Так и Тане верной сказывала и брала с нее слово не оставить невинного сироту…

Она гнала дурные мысли, дурные сны, мечтала дать графу здорового и сильного наследника. Ей хотелось искупить свою невольную вину, у нее не шла из головы мысль, что жизнь графа не сложилась из-за нее: не встретил любезной себе среди ровни, запятнал фамилию, многократно прославленную в России.

Спальню графини устроили в правом флигеле Фонтанного дома. Низ стен загородили панелями, выше покрыли бумажными новомодными обоями. Только потолки оставили расписными, как в старину. Через турецкую комнату и фонарик, обитый красным сукном, граф мог проходить к Прасковье Ивановне. Когда на Петербург пал летний зной силы невиданной, он велел построить напротив окон жениной спальни деревянный домик с залой и спальней.

Доктора советовали графине больше лежать, выезжать запрещали, разве только выходить в сад. И граф Николай Петрович ежедневно сводил ее на лужайку, где они вместе собственноручно посадили клен и две вербы.

Однажды во сне к графу невесть откуда пришли слова: «И остались мгновения считанные…» Пришли и крепко запомнились. Ничем не мог заглушить их. Они гремели в ушах во сне и наяву. Николай Петрович улыбался, строил планы, но каждый час с Парашей ценил, как величайший скупец золото, и вздрагивал, замечая, как тает, гаснет она…

Виолончель он забросил, запретил себе думать о музыке, но, когда Параша наигрывала на гитаре, у него возникало странное чувство, точно она поет и он слышит ее голос. В эти минуты граф начинал строить великие планы — как они отпразднуют утаенную свадьбу вместе с крестинами, как перестроят дворец, создадут новую картинную галерею; во исполнение этих планов даже был приглашен для беседы архитектор Кваренги, предполагалось, что переустройства начнутся в грядущем году…

Все чаще вспоминался ей удивительный князь Таврический. Параша видела его близко всего один раз, пела перед ним трижды, а тоску ее он понял сразу, захотел отпустить на волю.

Огромный, похожий на циклопа, неряшливый, он часто снился ей и звал за собой, говорил, что все блага мира — суета сует. Он их имел, алкал, жаждал, а потом изнемог под бременем даров, вырванных у судьбы в неустанных трудах. И понял в последний миг, что ничего ему больше не нужно, только бы лежать на волюшке в степи, под бесконечным бархатным небом, чувствовать поглаживание не женских рук, а лунных крыльев, которые равнодушно прощались с самым неукротимым и горделивым из екатерининских вельмож…

На графа смотрели теперь беспощадные глаза уходящей; его она жалела все сильнее.

Николай Петрович, казалось, уменьшился в росте, волосы его заснежились. Почти ничего не осталось от того парижского ферлакура, коего в бытность девчонкой полюбила Параша превыше своей души. Теперь он часто плакал, глаза его легко краснели и наливались влагой. Иногда ей хотелось по-матерински прижать его к себе, побаюкать, как ту куклу, свернутую из косынки, которая была в ее тонких руках, когда они впервые увиделись. Но она стеснялась проявлять чувства и лишь изредка касалась кончиками пальцев его поредевших, мягких, как пух, волос, гладила их нежно.

Она теперь почти не молилась вслух. Тихо прислушивалась к тому, что происходило с ней самой, да смотрела на цветы, картины. Молитва была с ней неотлучно. Она даже не понимала иногда, кому молится: Богу или еще не родившемуся ребенку…

«И остались мгновения считанные…»

В то лето поступило графу огорчение от архитектора Миронова. Сын повара у фельдмаршала Шереметева, он с согласия Николая Петровича учился в Московском университете, потом преподавал в школе Кускова и решил стать архитектором. Проекты его не были похожи на иноземные, граф отказался по ним переделать Кусково, позволив Миронову только помогать «настоящему мастеру». Миронов, человек самолюбивый, осерчал, заупрямился, а как назвали Прасковью Ивановну внучкой польского шляхтича — решил проситься на волю, тоже ссылаясь на польское происхождение. Суеверия ради Шереметев повелел проверить справедливость его притязаний по документам, когда же все оказалось сказкой — пообещал отпустить его после своей смерти. А дотоле приказал управляющему призвать к порядку безумца, но телесно не наказывать, при том дать прибавку жалованья и вольную его сыну…

Параша не вмешивалась, отгораживалась от ненужных волнений. Все равно помочь не могла. Уж как она просила вольные для тех, с кем вместе выходила на сцену, но граф остался неколебим. Хуже того: распорядился всех актеров и актрис отправить на разные работы — кого в дворовые, кого на оброк.