Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Он и не знал, что она стихи сочиняет, музыку. Он чуть не потерял ее в суете светских буден, за мишурой раутов и балов. Он мог бы не услышать больше ее бархатный низкий голос, если бы князь Дашков целил вернее…

Граф боялся пошевелиться. Боже милостивый, и как он мог этого лишиться? Да разве он не угоден Богу, если в его руки сама впорхнула эта жар-птица, бесподобная, неповторимая, которой не стыдиться, а гордиться нужно, как самой большой удачей.

Никогда она так не пела и уже никогда не споет, это Параша понимала. Она хотела приблизиться к нему, сократить расстояние, Богом установленное между барином и крепостной. Пела, точно обнимала его, сдавалась на милость, клялась отказаться от гордости. Хотя понимала, что с этой минуты каждый волен смеяться над ней, назвать блудницей…

Шереметев только первые минуты смотрел на нее. Кающаяся Магдалина с картины Тициана. Такое же волнение, и даже поза такая же. Одна рука прижата к груди, другая повисла вдоль тела беспомощно и доверчиво… Она и волос не прибрала, идя к нему, они рассыпались по плечам причудливыми прядями. Пела дева, точно молилась кому-то, кто мог совершить невозможное.

Потом он закрыл глаза. Лицо его разглаживалось, молодело, с каждой секундой он сбрасывал с плеч, как плащ, груз шестнадцати лет, на которые был старше нее, лет, прожитых безудержно, беззаботно, с единственным желанием — не скучать. Что-то подсказывало ему, что скука никогда больше не посетит его апартаменты, если с ним рядом, при нем будет эта девушка…

А она запела любимую песню графа, написанную Сумароковым:

Он часто напевал эти строки, играя на виолончели, но никогда в этой зале не звучали они с такой теплотой.

Параша закончила песню и долго стояла, уронив руки, точно ждала приговора.

Граф не сразу освободился от власти ее голоса, потом встал и двинулся к двери, сказав небрежно, точно собаке:

— Пошли…

И она пошла за ним, словно поплыла по каким-то таинственным волнам, не ощущая себя, не понимая, на каком свете находится…

С этой минуты граф Шереметев никогда не расставался с Прасковьей Ивановной Жемчуговой. До самой ее смерти.

По Москве, свиваясь шипящими змейками, поползли слухи. В гостиных, в салонах, на раутах и балах злорадно шептались. Шереметев-то граф с актеркой… Была бы хоть француженкой! Видел бы старый граф… С крепостной своей девкой, в открытую, забыв об обществе… Анахоретом стал… вслух ей читает… Идиллия на французский манер… Руссо в Кускове…

Шереметевский управитель Александров писал брату в Петербург, управителю Фонтанного дома: «Здесь слухи носятся, будто граф Алексей Кириллович об его сиятельстве разносит по городу дурные разговоры, против чего и изволил приказать, чтоб вы постарались узнать от кого-нибудь, какие он делает плевелы и кому…»

А Параша все боялась поверить в свое счастье и со страхом встречала каждое утро. Вдруг все рассеется, как туманные грезы…

Граф поселился с ней не во дворце, а в Новом доме из тринадцати комнат. Три принадлежали ей одной. Оклеенные дорогами обоями, увешанные картинами. Она отказалась от белой с золотом мебели, от шелковых занавесей, драгоценных шандалов и люстр. Согласилась только на картины из графской коллекции, по своему выбору. В спальне, в углу — Богоматерь в драгоценном окладе, вышитом жемчугом. Его подарок: жемчуга — Жемчужине. Писал икону сам Гурий Никитин, и принадлежала она, по преданию, старице Леониле, несчастной жене царевича Ивана, в миру Елене Шереметевой.

Застав невестку «неприбранной», в «исподнем», царь Иван Васильевич замахнулся в гневе посохом, сын защитил жену и пал от руки отца окаянного. Скинула беременная Елена младенца и ушла в монастырь.

Страшно было, как рассказал граф Николай эту историю, точно черная тень холодным ветром обдала, но смолчала Параша, не хотела даже вздохом портить свое и его счастье.

И еще два портрета висели — ее, в роли Элианы, что повелела написать Ее величество императрица, и копия с «Кающейся Магдалины» Тициана.

В гостиную же Параша попросила те картины, которые впервые увидела еще девочкой: «Самсон и Далила», «Лукреция и Тарквиний», «Даная», «Венера и Купидон», «Жертвоприношение Ифигении», «Грации», «Нимфы», «Аполлон с музами», «Дафнис и Хлоя» и несколько пейзажей Италии.

Она мечтала поместить здесь и его портрет, но Николаю Петровичу работа Аргунова не нравилась. Он выглядел на картине горделивым, холодно-доброжелательным, сановным, совсем не таким, как теперь, когда являлся в ее тесные комнаты, к женщине, которая понимала его с полуслова. Ее комнаты примыкали к его спальне. Он требовал, чтобы ежесекундно она была рядом с ним. Он все время старался ей что-то рассказать, прочесть, ибо прежде у него не было такого единомышленника.

Особенно Николай Петрович любил ей читать «Мемуары маркиза де Мирмона» или «Философа-отшельника» Д’Аржана. Главный герой в этих книгах, устав от людей и света, уединяется, чтобы, забыв обо всех разочарованиях, отдаться чтению, музицированию, живописи и простым работам в саду или огороде. Ценил граф Шереметев и мемуары герцога Ларошфуко, его «Максимы», а также «Характеры» Лабрюйера, который читал в сердцах людских, как Бог, проникая в самое сокровенное.

Николай Петрович был потрясен, обнаружив, сколько книг из его библиотеки прочла за эти годы Параша. И не просто прочла, а осмыслила глубже, чем многие дамы его круга. Она читала и романы Прево, и романы Жана Д’Овиньи, и «Ангола» шевалье де Ла Морлиера.

В каждой книге Параша замечала что-то неожиданное. Сначала она стеснялась делиться с ним своими мыслями, краснела, смотрела в сторону, опустив глаза. А он поражался ее мыслям, философскому складу ума и детской веселости, которая с каждым днем становилась все заметнее, выходила на поверхность, будто зеленая трава из-под снега.

Как-то она рассказала свой сон. Чудилось ей, что она бабочка, которая пытается взлететь, понимая, что времени у нее немного, пытается, но не может. Одно крыло примерзло, не оторваться ей от земли.

Странный холод проник в него с этим рассказом, точно озноб охватил, и с тех пор он вставал иногда ночью в своей опочивальне и заходил к ней, чтобы услышать ее дыхание.

Никогда еще в нем с такой полнотой не билась жизнь, никогда он не чувствовал себя столь молодым. Даже припадки неукротимого гнева, от которых раньше все замирали, почти исчезли, а когда он все-таки взрывался, то никого не карал, точно боялся что-то вспугнуть…