Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Кожа ее была гладкая, холодная, как мрамор. Она не теплела под его прикосновениями, а ведь мужские ладони пылали…

— Оденься… — сказал, отойдя к камину, и отвернулся. Помолчал. — Глупая… да неужто мне силой кого брать надо…

Она затаилась, не дыша. Ему стало тяжело, противно, что-то теснило грудь, влага выжималась из глаз, он сам себя не понимал, хотел рассмеяться и не смог…

— Иди! Дикая дева!.. Подожду, пока придешь, попросишь сама…

— Никогда! — прозвучал, отзвенел ее голос. Или шевельнулись хрустальные подвески в люстре?

Она поспешила к двери, и он крикнул вслед, раздраженно, резко:

— Прошка! Анну веди… Ну, не пялься, делай, что велю, живее…

Параша уходила из покоев молодого графа опустошенная. Бог спас ее, Его святая воля не дала растоптать душу. Жаркие многочасовые моления услышаны…

Но счастья, успокоения не было. Она представляла в опочивальне графа Николая пышную Анну Изумрудову, ее горящие рыжие волосы, сверкающие изумрудные глаза. И его с нетерпеливой улыбкой, нежной и капризной, ласковой и пресыщенной…

Что-то жгло при этой картине. Сильнее, чем когда она ожидала насилия, жгло с такой мучительной силой, что она не могла вздохнуть, глаза застилались слезами…

Странной личностью был граф Петр Борисович Шереметев, сын сподвижника великого Петра — фельдмаршала Бориса Петровича. Отца знал мало, осиротел ребенком, но мать воспитала в преклонении перед его памятью. Хотя по военным стопам батюшки граф не пошел, да и светские успехи его мало привлекали. Ровность духа Петра Борисовича поражала тех, кто ожидал, что богатый граф, из первых графов империи, войдя в возраст, начнет мотать состояние. Рассудительность помогла ему и в выборе супруги: жену, Варвару Черкасскую, он выбрал отменно умную, с добрым сердцем и пылким нравом, обличием похожую на царицу Елизавету Петровну, да к тому же с богатейшим приданым. Он ни с кем не ссорился, никого не обижал и никогда не рассуждал о том, чего он не знал; поэтому, даже не говоря обычно ничего по существу, славился способностью поддерживать умный и пристойный разговор. Удивительно ли, что при таком характере граф Петр Борисович без труда удерживался вблизи трона при смене правлений.

Одежду и вещи для домашнего обустройства граф предпочитал выписывать из-за границы — лишь немногое его управляющий покупал в магазинах. Заграничные же приобретения (так же поступали и другие первейшие вельможи) были доверены Лесажу, французскому королевскому портному. Лесаж посылал своим заказчикам модные платья и картины, золотые украшения и табак, пудру, помаду, зубочистки, черепаховые гребни, драже «девардье», мыло «саванет», футлярчики с магнитами от зубной боли, «морской лошади зубы», каминные украшения из золоченой меди, мраморные бюсты, бронзовые фигуры, часы, электрическую машину «лантер мажик, чтоб смотреть картинки пригодно», фузеи знаменитого мастера Довбе, обои бумажные и холстинные, горчицу, уксус, маринады, календари. Чтобы избавить адресатов от высоких пошлин, Лесаж сделал в своих сундуках двойное дно, и это привело к «превеликой конфузии»: однажды портной перепутал адресатов и кафтан Шереметева оказался в посылке князей Долгоруких.

С крепостными граф Петр Борисович был добр, хотя и требовал неукоснительного выполнения своих приказов. Он открыл школы в Останкине и Кускове, насильственно принуждая к учебе глупых сорванцов, гневался на приказчиков, злоумышляющих в имениях, и сурово их наказывал, в то же время не признавал телесных наказаний и требовал увещать негодников словесно. На худой конец сдавали ослушников вне очереди в рекруты… Люди служили ему с благодарностью, ценили, что никого не мучает мелочной опекой, всем доверяет, а что пустых трат не дозволяет делать, так это не от скупости, а чтоб порядок соблюсти.

В его характере было много противоречий. Он жалел несчастную сестру, выскочившую замуж за опального Долгорукого, но, когда она вернулась из ссылки с малолетним ребенком, состояния ей выделить не захотел. Перед сном читали ему французские романы, а на охотничьих привалах он признавал только русские песни. Изредка в кругу доверенных он позволял себе вольные рассуждения, которые вряд ли понравились бы попам, но религиозность его была искренней; при том он верил, что Господь создал его из особого материала, не чета всяким подлым мужикам. Он приглашал массу гостей, но презирал многих из них, и даже свойственников, считая их холуями. И хоть гордился родством с царями, кланялся весьма низко Алексею Орлову, человеку случайному, но высоко вознесенному обстоятельствами.

В день его семидесятилетия в 1783 году в Кускове состоялся невиданный праздник. На открытой сцене были даны оперные спектакли «Лоретта» и «Добрая девка», в которых пела Параша Жемчугова, а в белой танцевальной зале, равной которой не было и в Версале, торжественно установили шубинской работы бюсты фельдмаршала Бориса Шереметева и его жены. Лицо мраморного фельдмаршала было величественным и одухотворенным, охваченным огнем высшего напряжения сил. На смотрины приглашены были самые знатные особы.

В тот же день граф Петр Борисович Шереметев послал письмо своему управляющему: «Как я батюшкиным бустом доволен, то для платежа господину Шубину вместо того, что надобно заплатить за бусты по 400 рублей за каждый, 800 рублей, я посылаю при сем государственными ассигнациями тысячу рублей, в том числе сверх договоренной цены за тщательную отделку батюшкина буста дарю ему двести рублей, которые ему отдать и о вышепрописанном объявить, чтоб он то чувствовал, и о получении тех денег, по отдаче ему и с каким удовольствием он те деньги примет, обо всем обстоятельно ко мне писать…»

В этом же послании он высказал пожелание увидеть и свой бюст: «Ежели и мой так хорошо выработан будет, еще довольнее буду…»

Но художники — люди нрава непокладистого. Благодеяния Шубин не оценил и «буст» самого Петра Борисовича Шереметева сделал «неугодным». Не пожелал погрешить против правды. В скульптуре не оказалось истинного величия, только деспотичность стареющего вельможи, почему и заявил граф, что стал сей мастер «дерзким»…

Петру Борисовичу долго мнилось, что явный интерес сына к простой актерке — род лихоманки. Перетерпеть — и пройдет. Он забыл, искренне забыл, что сам когда-то был молод, о собственных пережитых ненадлежащих страстях и совершенных грехах.

Но случались дни, когда воспоминания возвращались и терзали его душу. Судьба сестрицы богоданной Натальи, ставшей женой окаянного Долгорукого, оставалась для графа вечным укором. В пятнадцать лет она полюбила князя — в те годы Долгорукий, ближайший друг императора Петра II, был в большом фаворе. Семья не противилась девичьей блажи. А как в одночасье рухнул род Долгоруких и попали они под тяжелую руку императрицы Анны Иоанновны, отказалась своевольная дева бросить жениха, повенчалась и пошла за ним в ссылку далекую. Но и там судьба ее преследовала, мужа обвинили в заговоре и казнили после страшных пыток, а она с двумя детьми побрела к брату через всю Россию. Одного ребенка схоронила, с другим возникла, как нищенка. Но глаза оставались непреклонными, гордыми, сухими. И слезинки не пролила, не покаялась, что мудрых людей не послушалась, только оставила племянника дядюшке и уехала в Киев. Над Днепром постояла, бросила в воду кольцо свое обручальное и ушла старицей Нектарией в монастырь, мужа навечно оплакивать, написав перед тем брату, что жалеет его, ибо он так и не узнал истинного счастья.