Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Николай Петрович слушал с ошеломленным лицом. Ему казалось, что гости поглядывают в его сторону и откровенно смеются над склонностью к этой крепостной девке. Щеки его пылали, губы были крепко сжаты…

В конце представления самниты встречают героев-победителей. Им предлагается выбрать себе жен, как награду за муки и страдания. Вождь объявляет, что храбрейшим был юный воин, спасший ему жизнь. И на сцену выезжает Элиана в роскошном военном наряде. На ее шлеме — белые и голубые перья. Султан скреплен огромным сердоликом, сверкающим кровавым блеском.

Больше часа выходила Параша после спектакля на вызовы публики, а та будто обезумела. Она стояла на сцене победительницей, а граф Николай… Граф Николай вместо торжества испытывал странное раздражение. В его жизни происходило нечто небывалое, чем управлять он был не в силах. Невидимые сети опутывали его, и он даже не пытался их разорвать. Впервые в жизни он ощущал неволю.

На одном из премьерных спектаклей в последнем антракте, перед самым выходом на сцену, Вроблевский подошел к Параше и коснулся ее плеча. Его беззубый рот кривился, а глаза смотрели в сторону, точно он внезапно стал косить…

— Приказано… после спектакля… к молодому барину…

Она выпрямилась, схватилась руками за горло, будто ей трудно стало дышать. Глаза расширились, потемнели.

— И чтоб надела яхонтовые серьги…

Лицо ее застывало, мертвело.

— Ты не лучше других, дева…

Голос Вроблевского дребезжал, хрипел, он откашливался, хотя не первую актерку отправлял таким образом к барину. Но сейчас ему было стыдно и тяжело, точно дочь отдавал. И грубость его была защитой от самого себя, он отгораживался ею от собственных мыслей…

— Повеление старого графа, чтобы излечила сына от дурмана…

Именно так — старого графа, а младший граф спорить с отцом не захотел! Хитроумен был Петр Борисович: решил сам вскрыть нарыв и преподнести сыну актерку, чтобы потешился. А как натешится, полагал старый граф, так и успокоится, отдалит ее от себя и забудет. Чем раньше это произойдет, тем лучше.

Новость облетела кулисы, и многие завистливо вздыхали. На сцену Параша шла, как на Голгофу. И откуда силы взялись сжать себя в тугой комок, наглухо спрятать, сдавить свою душу… Встреча с барином, за которого она готова была, как Элиана, жизнь отдать, казалась ей сейчас хуже смерти…

После спектакля за Парашей пришел камердинер молодого графа Николай Никитич, медлительный человек огромного роста с плоским желтоватым лицом. Издавна по приказу старого барина он ни на шаг не отпускал наследника. Знал все его вкусы, желания, страсти и грехи и неистово был ему предан.

Параша стояла неподвижно, опустив голову. Камердинеру она вдруг напомнила замерзшего птенца, выпавшего из гнезда, Николай Никитич почувствовал жалость к ней:

— Шаль накинь, грудь побереги…

Она встала механически, похожая на игрушку, которую граф недавно выписал из Парижа, и двинулась за камердинером бесшумным шагом; шаль, наброшенная на ее плечи, белая, гишпанская, кружевная, тащилась по земле.

Перед вседневной опочивальней графа стоял лакей Прошка, безалаберный веселый человек с курносым, как у наследника престола, носом. Его рот, от уха до уха, никогда не закрывался, он знал все шепотки дворца и умел веселить Николая Петровича, рассыпая шуточки горошком. Он осклабился, низко поклонился напомаженной головой и почти пропел:

— Прошу-у-у…

И Параша переступила порог, выпрямившись, как струна, высоко неся несчастную голову.

Граф Николай Петрович сидел возле камина. Он снял камзол, оставшись в белой рубашке с кружевным жабо, стряхнул пудру с волос, забранных в косу; они вились на висках, но Параша впервые заметила в них и седые нити…

Граф быстро вскочил и пошел к ней навстречу, а она будто окаменела. Он наклонился, поднял упавшую на паркет шаль и прикрыл ей плечи. Несколько мгновений они стояли друг против друга, и застывшее лицо ее становилось старше на глазах.

Граф почувствовал непонятную робость. Такого с ним не было с четырнадцати лет. Даже с первой своей крепостной девкой он справился непринужденно, бесшабашно, не требуя ее помощи… Хоть бы глаза опустила. Ресницы Параши не шевелились. Не моргали. Статуя безмолвия, а не дева.

Граф попробовал перевести напряжение в шутку. Непринужденность лучше всего растапливала женские сердца. Здесь ни заморские фрукты, ни подарки не помогут, ведь она всем пренебрегла и приказа отца не выполнила. Пришла неприбранная, точно на заклание…

— Ты помнишь картину «Иродиада»? — Молчание давило ощутимо, точно глыба на плечах. — Воспроизведи, как делала когда-то.

Параша приняла позу танцующей торжествующей зловещей фигуры, протянув ему руки с таким видом, словно держала блюдо с головой убитого по ее требованию святого. Он вздрогнул — какие страшные, пьяные от торжества и сладострастия глаза!

— Умница. А можешь изобразить свою любимую картину, чтоб я догадался?

Параша чуть переступила носками, подняв руку над головой, точно держала кувшин, и посмотрела мимо графа. И ему показалось, что в ее глазах запечатлена пустыня, медовые пески, слепящий блеск солнца, марево воздуха…

Наваждение! Он чуть не перекрестился.

Она позволяла играть с собой, как с куклой, легкая и воздушная, не произнося ни звука, то вспыхивая, то погасая от его все новых и новых причуд. Параша изображала тех, кто волновал его воображение в юности, тех, чьи лики они вместе рассматривали в альбомах, тех, кто оставил болезненный и негасимый свет в сердцах давно умерших великих художников…

Она будто не ощущала усталости после вечернего трудного спектакля, гибкая, послушная, но будто неживая. Только ноздри трепетали, и все темнели глаза.

— А теперь Данаю Тициана…

Ему стало жарко, он рывком освободил горло от жабо.

Параша изогнулась, откинула голову, одной рукой отталкивая золотой дождь, другой — ловя. Тень экстаза пробежала по бледному лицу и сменилась страстным ожиданием чуда…

Задыхаясь, граф схватил ее в объятия, сердце его так билось, что удары отдавались в ушах, он предчувствовал, предвкушал, предвидел… Еще мгновение — и все поплывет, исчезнет…

И вдруг, не шевельнувшись в его руках, она сказала:

— Не надо…

Голос прозвучал слабо, беспомощно. Он хрипло рассмеялся. Тоже весталка, крепостная девка, жемчужина из навозной кучи…

Рывком рванул ее лиф, обнажив грудь, плечи, худенькие, тонкие, как у птенца.

Хоть бы глаза прикрыла. Взгляд ее жег, давил, тяжелый и горький. Ледяные иглы словно вонзились в его сердце. Желание угасало. И он вдруг с отчетливой ясностью понял, что она умрет, если ее обидеть. Но это же чепуха, бред, морок, рассказать на холостой охотничьей пирушке, священника позовут, чтобы избавил от нечистой силы…