Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

У сына, молодого графа Николая Петровича, были ее, Натальи, глаза. Часто вспыхивали они искрами бешенства, одержимости, а значит, как и сестра, сын был бессилен перед властью сердца…

Впрочем, после того как побывала Параша Жемчугова в опочивальне молодого графа, он резко изменился, и это радовало Петра Борисовича: сын начал исцеляться от глупой блажи. Граф Николай перестал музицировать и рассматривать в библиотеке альбомы, поостыл к операм и, главное, не искал встреч с Парашей; зато увлекся достойными мужскими делами: охотой, картами и холостыми пирушками. Граф Петр Борисович не любил лишних расходов, но карточные долги молодого графа платил щедро, без долгих нравоучений.

Традиционно Шереметевы абонировали «годовую ложу» в Петровском театре, чтобы «актеры могли видеть примеры игры, достойные подражания». Чаще всего бывали в ней «первые сюжеты»; Параша ездила в любой день, когда не пела в спектаклях. Десять верст от Москвы пролетали, как сон, смутный, ускользающий, — от волнения, предвкушения спектакля ничего окрест она не разглядывала. И даже годы спустя могла вспомнить интонации «божественной Сандуновой».

Не все актеры в операх, балетах, трагедиях ей нравились. Некоторые больше следили за своими позами, чем за истовостью чувств. Когда же слышала она невероятной силы и красоты голос Сандуновой, низкий, мощный, чарующий, как звуки виолончели, на глазах проступали слезы. А Надежда Колиграф, Анна Померанцева, Мария Синявская!

Нет, она не завидовала их свободе, воле. Все дано от Бога, ее судьба неисправима, но иногда невольно она в мыслях примеряла на себя жизнь актрис, независимых и задиристых, не тяготившихся бедностью. Они были люди, а она, знаменитая Жемчугова, родилась вещью, игрушкой, но с живой душой, которая день за днем билась, как певчая птица в клетке, раня крылья о железные прутья.

Только сцена отвлекала ее от неотвязных, горьких и безнадежных дум. Болтливые, суетливые, разодетые люди гомонили в антрактах театра Медокса, и ей отчаянно хотелось проявить себя на сцене перед ними — обычными, простыми, жизнерадостными театралами. Но знала Параша, что никогда графы Шереметевы не дозволят такого и будет она выступать только перед вельможной публикой, по их высочайшему выбору и отбору…

В 1787 году Кусково посетила императрица со светлейшим князем Таврическим. Четырнадцатилетняя Таня Шлыкова, получившая недавно от графа фамилию Гранатова, жизнерадостная, розовая, золотоволосая, бесхитростно исполняла свою партию в балете, счастливая, что у нее все легко получается, что движения грациозны, а па воздушны. Даже удостоилась дорогого платка от светлейшего князя за искрометный танец в «Самнитских браках» и червонцев от матушки-царицы.

Это была любимая опера Параши. Высочайшие гости очарованно замерли, когда она исполняла свою партию. А граф Николай Шереметев смотрел на нее угрюмо, мрачно, и лицо его потемнело от прилива крови.

После спектакля Парашу пригласили в ложу императрицы, и Потемкин расцеловал ее в обе щеки, нагибаясь к ней, маленькой, с высоты своего гигантского роста, а улыбающаяся неторопливая императрица пожаловала с руки перстень, сказав по-французски старому графу, что его крепостная актерка с такой непринужденностью носит на сцене драгоценности Шереметевых, точно давно привыкла к ним в обычной жизни.

Параша опустила свое пылающее лицо. Она знала этот язык не хуже старого графа. Князь Потемкин все понял и, полуобняв ее за талию, сказал по-русски:

— Хорош соловушка, просто королевский, может, подарите?

Параша побледнела, молодой граф вздрогнул, резко шагнул вперед, но старый царедворец Петр Борисович Шереметев спокойно улыбнулся:

— Мой сын набрался французского вольтерьянства, он не позволяет наших людей продавать и дарить, предпочитает отпускать на волю…

Николай Петрович не успел перевести дух, как светлейший князь продолжил:

— Так дайте этой пташке вольную, сама ко мне пойдет, коли позову. Или не так, дева храбрая?

Взгляды всех гостей скрестились на Параше. Она стояла, ощущая иронический синий взгляд императрицы, жаркий огонь неукротимого одноглазого князя, холодную ярость старого графа. Только он, единственный, смотрел в землю, чувствуя, что сейчас совершит непоправимое… Свобода! О ней Параша и не мечтала. Графы Шереметевы, гордясь редкостными талантами своих крепостных, мало кого отпускали на волю.

— Решай, красна девица! Вольной волюшкой пойдешь ко мне? Попрошу государыню, авось по ее слову отпустит тебя граф…

Старый Шереметев стал наливаться краской, большой нос втянул нервно воздух, дряблые щеки задрожали, а молодой граф лихорадочно сжал кулаки, вонзил ногти в кожу.

Параша поклонилась русским поклоном Потемкину в пояс и сказала неповторимым, точно шелковым голосом:

— Домашняя голубка живет только в своей голубятне. Не смогу я петь без подруг моих милых, без музыкантов ласковых, без благодетеля моего графа Петра Борисовича, который с детства меня пестовал…

— Хитра девка, — бас Потемкина загремел в ложе, зарокотал громом. — Только смотри, я всем в жизни награжден. Пустил бы я тебя, лебедь белая, в дальние страны, чтобы познали они, какие в наших пенатах соловьи водятся…

Выражение лица светлейшего князя то и дело менялось: то он добродушен, то зол, то надменен — и не уследишь, каков на самом деле. Параша выдержала его яростный взор, только нахмурилась.

Если бы она вольна была в себе, в своем чувстве! Босиком бы побежала в Италию золотую, на коленях бы доползла, чтобы послушать, поучиться у тамошних истых соловьев, рядом с которыми себя считала серым воробьем… Но навеки приковал к себе ее молодой граф. Приручил в золотой клетке, из рук кормил, а потом, видно, опостылела ему ручная птичка, не подходит, не смотрит больше.

Она снова низко, в пояс, поклонилась Потемкину. Светлейший князь потрепал ее по локонам, неожиданно подхватил на руки, точно большую куклу, и сочно поцеловал в холодные сжатые уста.

— Ох и растопил бы я эту Снегурку! — крякнул и велел Шереметевым бережно хранить девицу, чтоб не украли вместе с драгоценностями…

Когда Параше дозволили уйти, она забилась в свою светлицу, села на пол в углу, сжавшись в комок. Глаза закрыла, но все равно видела, как полыхнуло радостью лицо Николая Петровича, когда она отказалась от вольной, отказалась покинуть Кусково, хотя и навсегда погубила этим свою жизнь…

А век ей был обещан короткий, меньше воробьиного. Не раз гадали девицы. И на картах ворожили, и на чае, и воск лили растопленный… Все едино выходило, хоть и обещало гадание при том богатство и счастье.

Нет, не могла она жить вдали от графа Николая, не слышать его голоса, звуков его виолончели. Она жила мечтой о встрече с ним, и эта мечта помогала ей жить, пусть даже горечь и обида день за днем сжигали ее.