Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Перед ним все время возникало лицо Параши, ее сияющая улыбка, ямочки на щеках, белоснежные зубы. Всюду чудился ее смех, мелодичный и звонкий, равного которому он не знал в жизни, заразительный и веселящий лучше шампанского.

На сцене, когда она играла и пела, ею любовались даже злопыхатели. А после спектаклей Параша гасла, и только он продолжал видеть ее внутренний свет. С Парашей все было интересно; ее маленькие комнаты стали милы Николаю Петровичу, как его детская опочивальня из туманного прошлого…

В эти счастливые для обоих дни они продолжали заниматься. Граф получил из Парижа много книг и требовал, чтобы она не только пела, но и безукоризненно овладела речитативом. Он становился против нее, метрах в восьми, в музыкальной зале и тихо читал александрийские стихи, а потом приказывал, чтобы она повторяла их, понизив голос. Он декламировал текст, как это делали французские актеры, на одном дыхании, сохраняя одинаковую силу звука, раз от раза удлинял свой монолог, не допуская смены интонации. Умение набрать нужный запас воздуха обычно достигалось постепенно, но у Параши это свойство оказалось врожденным. Он невольно вспоминал Клерон, маленькую, капризную, никому не позволявшую себя унижать безудержно смелую любимицу Парижа, сбросившую на сцене фижмы и парик. Ее неподражаемые выходки, ее арест, окончившийся триумфом, ее роли — Роксана, гордая и независимая, ироничная Гермиона, женственная Федра, вольнолюбивая Агриппина… Клерон играла подлинные характеры…

Граф улыбался, замечая, как темнеет Параша, слыша о ней, не смея показать свою ревность и не умея бороться с собой.

Прошло несколько месяцев. В какой-то момент граф вдруг ощутил, что легкость, беззаботность, веселость оставили Парашу. Она старалась пореже выходить из дома, не обращалась к слугам, отмалчивалась.

Наконец от Тани Шлыковой узнал, что Парашу, стоит ей выйти из комнат, дразнят дворовые дети, подученные взрослыми. Гнев Николая Петровича был страшен, безудержен, бешен. Он решил разослать всех крестьян Кускова по дальним деревням, а часть продать, с глаз долой навсегда.

«Гусарский командир» привел челобитчиков к Параше. На коленях они просили барскую барыню о заступничестве, жалкие, несчастные и в то же время злобные, завистливые — они смотрели на нее и удивлялись: ни пышности, благолепия, ни обхождения. Такая же девка, каких у них полные избы, а поди куда забралась… Они пытались совать ей мятые ассигнации, с мира собранные. Она отшатнулась, заплакала, махнула рукой. Голос ей не подчинялся. Горькая жалость сдавила горло тугой петлей…

Впервые за все месяцы она решилась обратиться к графу с просьбой. Голос ее прерывался, вздрагивал. Просить для нее было унижением, но не для себя ведь она молила о прощении. Николай Петрович отменил решение, однако сказал, что увезет ее из Кускова, построит новый театр, специально для своей Жемчужины, равный версальскому. Она вежливо поблагодарила его, но лицо ее не оживилось. Она все чаще думала о воле, о праве графа на себя, как на вещь, и это убивало ее. Когда они вдвоем читали Руссо, она мысленно восклицала: «Как ты можешь восторгаться, умиляться, плакать над этими строчками, когда я у тебя на цепочке, как кречет или ручная обезьянка!»

Граф Шереметев загорелся энтузиазмом. Пригласил архитекторов, терзал их разнообразными противоречивыми идеями, путал, отменял распоряжения, раздражался, а она была рядом, молчаливая и покорная.

Однажды, перефразируя слова Бомарше, он пояснил, что если и делал женщин несчастными, то по их собственной вине: «Каждая хотела счастья для себя одной, а мне казалось, что в огромном саду, именуемом миром, каждый цветок имеет право на взгляд любителя». Параша опустила глаза. Слишком долго терзалось ее сердце, чтобы она жила спокойно, зная, как ей завидуют девицы, как мечтает вновь привлечь внимание барина Анна Изумрудова…

Граф пытался ее одаривать, но… «Злато никогда не оставалось у нее в сокровенности, все роздано ею, все обращено в помощь человечества…» — так писал он много лет спустя в завещании сыну…

Параша старалась переслать немного денег матери, помочь младшей сестре Матрене, которую взяли в театр, и она постепенно выходила там на первые роли. Она дарила свои наряды Тане, верной душе, никогда не завидовавшей свалившемуся на Парашу счастью. Она точно откупалась от сглаза, боясь, что внезапно проснется вновь одна, со своим давним бескрайним горем…

А граф начал перестройку Кусковского театра. Денег не жалел, хотел всех злопыхателей позлить, ослепить, удивить. Управитель Александров кряхтел, вспоминая старого графа, его бережливость. Но подчинялся. В отделке театра преобладали два цвета, белый и голубой, фамильные цвета Шереметевых.

Вскоре Николай Петрович открыто представил Прасковью Ивановну труппе, сказав, что все театральные дела теперь будет обсуждать с ней. А через несколько недель попросил великосветских актеров-любителей сыграть в его театре оперу Паизиелло «Нина, или Сумасшедшая от любви» для крепостных актеров — «дабы поучить их лицедейству должным образом».

Много было толкований, возмущений, обид по этому поводу.

Князь Долгорукий писал с пренебрежением: «Шереметев пожелал видеть, как моя жена играет, не для того, чтобы дивиться со всеми чрезвычайному таланту ее в этой роли, но дабы показать хороший образец театрального искусства первой своей актрисе и любовнице Параше».

Новая волна раздражения, сплетен, издевок. Даже при дворе. Императрица усмехалась, отмалчивалась. Ей ли, столь откровенной в страстях и желаниях, осуждать безумного графа! Чем-то он даже ей нравился, хотя она не любила друзей наследника: граф Шереметев никогда не слыл искателем ее милостей, предпочитая отсиживаться в своей Москве. Парашу она помнила и ценила, но не из-за голоса. Императрица плохо разбиралась в музыке, а вот игра, манеры, вольный взгляд, а главное — отказ светлейшему в ее присутствии… Хотя Екатерина давно его не ревновала. Молчаливо признала право Потемкина на свободу в любви, благодарная, что и ей он не отказал в такой радости, подарив вместо себя Мамонтова. Но тайная ревность в ней никогда не угасала. Она понимала, как велик светлейший князь талантами, неукротимостью духа и как мало дам при дворе могли бы отказать ему в любой прихоти. А тут — крепостная девка, и такой афронт! Это вызывало невольное уважение, что-то вроде сочувствия и пристального интереса. Ведь она тоже сумела подняться над обстоятельствами и средой, своими дарованиями сравниться с виднейшими мудрецами Европы, подчинить характеры, никогда никому не подчинявшиеся…

Больше всего наслаждался граф на спектакле великосветских актеров не тем, что происходило на сцене, а Парашей. Она сидела с ним в ложе — той самой, где принимались важнейшие гости. Хоть она и отказалась надеть фамильные бриллианты Шереметевых (она ничего не желала носить из дорогих украшений, кроме его портрета в золотой рамке, усыпанной бриллиантами), хороша его подруга была несказанно. Столь переменчиво и подвижно было ее лицо, столь взволнован и оживлен взгляд, что в иные минуты она казалась ему самой Святой Цецилией, которую он видел на картине в Дрездене…