Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Старый граф Шереметев умер, успев дать сыну согласие на обновление Кускова. Был призван известный архитектор, профессор Старов, рекомендованный наследником престола Павлом Петровичем.

Николай Петрович распорядился уничтожить золоченых коней и деревянные статуи на крыше дворца. Вся внутренняя отделка дворца, законченного только в 1775 году, теперь казалась ему жалкой: и «плиточная», и «китайская комната»; деревянные панели, живописные плафоны, яркие штофные обои — все снималось. Николай Петрович захотел применить отделку фальшивым мрамором, как нынче было принято в Париже. Комнаты стали атласными, точно бонбоньерка. Бархатом покрывали и мягкую мебель. А спальню нового владельца Кускова Старов предложил сделать «хрустальной».

Параша с тоской наблюдала эти переделки. Она любила старый дворец. Здесь прошли ее счастливые и горькие годы. Она с трудом отвыкала от вещей, верных, привычных, дорогих по воспоминаниям. На самом почетном месте стояла у нее шкатулка, подаренная молодым графом. Из амарантного дерева, отделанная перламутровыми звездочками, в бронзовом кружеве. В ней Николай Петрович преподнес ей три фунта парижского драже «девардье», когда она сыграла в одиннадцать лет роль Белинды. И поцеловал ей руку, как человеку, как ровне. При одном воспоминании об этом сердце у нее сладко обрывалось. Она видела его мягкие, подвитые, чуть напудренные волосы, чувствовала горячие сухие губы на своей коже, и в который раз ей хотелось зарыдать громко, навзрыд, с причитаниями. Но она сдерживалась, сцепив до белизны пальцы. Она была вещью, вырванной из одного мира и не ставшей своей в другом…

Волнения в доме после смерти графа Петра Борисовича Шереметева усиливались, нарастали, ширились.

Молодого графа мало видели и в Кускове, и в доме на Никольской. Он метался по жизни, безудержно и азартно. Раньше почтение к отцу, послушание смиряли его неукротимый нрав, теперь он каждую неделю устраивал балы, охоты, то и дело менял метресс. Точно бес стоял за плечами графа и подзуживал его…

Николай Петрович забросил театр, не интересовался новыми постановками, не читал писем Ивара из Парижа. Женщины, карты, вино заполняли все его время. Ходили слухи, что он вот-вот женится, но кандидатки в невесты все время назывались разные. Дворню лихорадило. Актеров и актрис охраняли неусыпно. Позволялось только посещать городской театр.

Однажды Анна Изумрудова явилась к Параше возбужденная. Она растолстела с годами, поскучнела, терпеливее стала относиться к молодым соперницам, но Параша продолжала вызывать у нее глухое и тайное раздражение. Хотя давно уже граф не уделял Параше внимания и вовсе не замечал ее, а все равно чутьем ревнивым и завистливым Анна понимала, что не доиграл он с этой маленькой, худенькой, равнодушной к злату девицей и что впереди еще много непонятного…

Именно Анна Изумрудова, узнававшая раньше всех новости из дворца, прибежала к Параше и сообщила, что у графа нынче была большая игра. Всю ночь он горячился, проигрывал и, когда князь Дашков, писаный красавчик, предложил бросить карты на Парашу, — согласился.

У Параши подкосились ноги, ни кровинки в лице не осталось. А Изумрудова тряхнула блестящими рыжими волосами и рассмеялась:

— Сомлела?! То-то, а небось думала — сама себе королева…

Она ждала вопросов, но Параша сидела серая, слепив запекшиеся губы. Никакого удовольствия для Анны. Ни обидеть, ни покричать, ни позлорадствовать — сидит, будто икона.

Анна выдержала паузу и сказала с улыбкой, что это дело прошедшее: граф отыгрался и Параша может быть спокойна; кончилось же все тем, что Николай Петрович вызвал князя на поединок.

— Когда будет дуэль?

— К вечеру, когда солнце падет…

Весь день Параша молилась, била поклоны Пресвятой Богородице, знавшей женские страдания, шептала горячечно: «Только бы живой остался… прости… прости…» Непонятно было самой, за что просит прощения. Все время звучал в ее ушах голос молодого барина, далекий-далекий, и слова было не различить… Да разве без него она, раба жалкая, узнала бы столько счастья?!

Параша не ела, глотка воды не сделала, почернела, иссохла вся… Наконец — о, счастье! — увидела в окне, как прискакал Николай Петрович, ловко соскочил на землю, бросил поводья, похлопал по крупу любимого жеребца, пятнистого как леопард и такого же гибкого.

Когда граф исчез из вида, Параша достала перо и бумагу. В записке тонким острым почерком было написано: «Прошу принять меня, ваше сиятельство. П.». Но как ее передать? Через надзирательниц, «гусаров»? Вот уж смеху-то будет в театре!

Она металась, не зная, что предпринять. Совсем стемнело. Ее попеременно обдавало то жаром, то холодом. И тут из окна она увидела лакея Прошку, нахального, веселого, бесстыжего. Показался он ей точно посланцем Божьим. Она кликнула его, бросила серебряный рубль, умолила отнести немедля записку. И замерла в ожидании, боясь, что граф не захочет ее видеть, потому что написала она не как раба, а как барышня, что Прошка посмеется написанному и не передаст, что не нужна она больше Николаю Петровичу.

Шли минуты, на часах из пасти бронзового льва бил стеклянный фонтан. Часы драгоценные пожаловал ей старый граф, когда она отказалась от предложения светлейшего князя Таврического. А теперь текли мертвые, неподвижные минуты.

Только поздним вечером, совсем к ночи, появился Прошка.

— Иди, ждут… — Он поглядывал на нее почтительно и с опаской, не решаясь сказать, как обрадовался граф, прочтя записку. И лакей понял, что не прогадал, хотя больше часа колебался, не зная, как поступить с запиской, — боялся, что граф разгневается… — Его сиятельство в музыкальной зале.

Она не видела графа Николая Петровича несколько месяцев и сейчас, войдя в залу, задрожала, как от страшного холода. Он сидел возле камина при одной свече в парадном костюме, с кольцами на пальцах, сгорбленный, постаревший и обрюзгший, точно прожил это время впятеро быстрее, чем она. Параша ступала тихо, как на сцене, и он не услышал ее приближения.

При виде Параши он странно дернул губами, щекой. Его светлые подпухшие глаза казались усталыми, больными, они не оживились, не засверкали молодым блеском. Только и сказал:

— Спой мне, Параша!

Добрым, давнишним голосом сказал. Будто снова вернулись времена их репетиций, когда он показывал ей, как надо выходить на сцену, как кланяться, как держать руки. А она вдруг вспомнила, как увидела его впервые, молодым, веселым, отвыкшим за границей от барских затей, простым и добрым. И Параша запела песню, сочиненную недавно ею самою: