Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Апраксин брезгливо морщился при виде ее. Дивьер почти не кланялся. Один Толстой целовал ручку наедине, озираясь, и шептал, что он уговорил, убедил, умолил императора не разводиться. Граф поднимал брови, отчего высокий лоб собирался в складки, и рассматривал ее лицо, точно прикидывал, а не ошибся ли он, сохраняя ей верность?!

Об иностранцах и говорить не приходилось. Бассевич, такой галантный прежде, боялся даже стоять рядом, он напоминал ей перепуганную курицу…

Все оказалось ложью, вся ее предыдущая счастливая жизнь…

Екатерина ни на кого не гневалась. Она уже никого не боялась. Страхом можно переболеть, как и страданием. Никто больше не был властен над ней, даже он, Петруша…

Историки выдвинули немало версий. Не отказывались рассматривать любые сплетни и слухи, изучали протоколы врачей и мемуары. Обсуждалось при этом три вопроса.

Своей ли смертью умер император?

Могли ли спасти его врачи?

Кому была выгодна его смерть?

По одной версии, Петра отравили во имя английской политики, потому что он склонялся к союзу с Францией.

По другой — царя никто не травил, но императрица не дала вовремя сделать ему операцию…

Наконец, ряд историков считает, что Екатерина ускорила его смерть, что она плела заговор, желая захватить власть в стране.

Екатерина не смирилась. Даже там, возле трупа, рядом с эшафотом. Ее выдержка пугала Петра. Ему рассказывали о волшебных перстнях Монса. Красавчик носил четыре перстня: золотой, приносящий мудрость; оловянный, чтобы притягивал золото и серебро; железный, для победы над врагом; медный, привораживающий женскую любовь. При дворе поговаривали, что Монс обладает колдовской силой. Вспоминая все это, император усмехался: уж не перешла ли эта сила Екатерине?

Петр не жалел, что написал на приговоре: «Быть посему», что жестокосердно наказал всех дружков и приспешников молодчика, что отодрали батогами юного пажа Соловово и сдали в солдаты, чтоб отвык записочки таскать…

«Господи, ну почему ты отнял у меня сынов?!» — думал Петр. Когда год назад родился и вскоре умер последний сын, снова Петруша, он разуверился во всем. Душа окаменела от боли. И похороны младенчика отметил чудовищными возлияниями.

Затем пошли косяком болезни. Дни тянулись тяжелой безрадостной чередой. Он не позволял себе расслабиться, но ему все страшнее было оставаться одному в опочивальне ночью. Ему мешали воспоминания — непрошеные и безотвязные… То он вдруг вспоминал, как носил свою Катеньку на руках, то историю с негорючим платком, который хитрые греческие монахи продали Катеньке как святыню. Она отдала большие деньги, чтобы порадовать мужа редкостью для Кунсткамеры, а Петр показал ей кудель с Урала, негорючую, там давно были известны каменные кружева… То вспоминал, как она придумывала, чем бы его потешить, когда он болел и не мог видеть еды. Однажды сама сделала чернику с медом и орехами. Повар Фельтон надувался от обиды, но тут же заулыбался, тряхнув богатым париком, когда Катенька, незаметно подмигнув мужу, сказала, что оное блюдо придумал сам великий кухмейстер, она же — только поднесла его императору. С каждой проглоченной ложкой в Петра вливались силы, возвращались оборванные болезнью мысли…

А как она уговаривала его не конфисковывать имущество у детей осужденных за казнокрадство! А он не мог понять, как она может жалеть изменников.

Чтобы развеяться, Петр съездил в Шлиссельбург. На Олонецкие заводы, где выковал несколько пудов железа. Посетил Ладожский канал, где бросился в ледяную воду, спасая экипаж барки, терпевшей бедствие. Слабосильная команда растерялась, могли бы и утопнуть без его грозного окрика…

А потом, опорожнив кубок, оглянулся, чтобы рассказать ей, как он почувствовал себя молодым, вытаскивая перепуганных людей, как согрелась озябшая душа от сотворенного доброго дела. И вспомнил, что ее нет больше в его жизни, что больше не с кем ему поговорить о заветном, что между ними — бело-серая голова Монса с кривой усмешкой-гримасой и ее пустое лицо с ледяными глазами…

У него постоянно вертелась в голове фраза, которую однажды сказал князь Куракин, вычитав в своей любимой итальянской книге: «Нет большего страдания, чем вспоминать о днях счастливых в дни несчастья…»

Донос на императрицу поступил к царю в сентябре, но он долго не мог, не хотел в него поверить. В одном из последних писем к ней, чуть ли не накануне разрыва, он писал: «Только в палаты войдешь, так бежать хочется — все пусто без тебя…»

Теперь он спешил, торопился, как будто чувствовал, как стремительно сокращается без нее его жизнь. Его томило непривычное чувство — тревожной докуки. Теперь он понял, кем была в его жизни Катерина, только с ней он жил в полную силу…

В середине января он несколько раз видел Екатерину во дворце, она как будто специально поджидала его в коридоре. Он проходил молча, мрачно насупясь, но однажды вечером она решительно вошла в его покои и стала перед ним на колени. Она что-то говорила, он не вслушивался, а только упивался звуками ее голоса; она жаловалась, что ее оболгали, что он поверил всему, даже не поговорив с ней, что он поступил бесчеловечно, казнив невинного. Его затрясло от имени Монса, но он сдержался. На прощанье она странно улыбнулась. И у него тревожно замерло сердце, и мороз прошел по коже. Неужели она не боялась, не дрожала над своей неизведанной нынче судьбой, не страшилась потерять все, о чем мечтают людишки?! Или так любила своего Монса, что и свет ей стал не мил без него — как ему, Петру, без нее?! А может, и правда, оговорили ее, запутали друзья верные, воры проклятые?!.

Вскоре император даже отобедал с супругой, спокойно и ровно беседуя, точно с послом. Среди придворных началась тихая паника. Все, кто пренебрегал опальной императрицей, перепугались. Неужели — прощение?! Хоть и незлобива Екатерина была раньше, но кто знает, как поведет она себя, памятуя, что в глаза ей смеялись, злорадствовали открыто?

К всеобщему счастью перепуганных придворных царь внезапно слег. Советы врачей были противоречивы и бесполезны. Жесточайшие боли вгрызлись в его тело. Он дергался и кричал непрерывно, как раненое животное. Повелел отпустить на волю всех преступников, кроме убийц, чтобы молились за него, приказал служить в церквях. Екатерину не прогонял, не запрещал ей подходить к себе; ему хоть на секунду становилось легче, когда она клала руку на его пылающий лоб.

Императрица молчала, сжав почерневшие губы. Особенно ее пугали его глаза. В них не осталось ничего человеческого. И этот его неотвязный вой, крик, его мольбы о помощи, молитвах, молебнах… Даже в редкие мгновенья тишины, когда Петр терял сознание, она, казалось, слышала его голос.