Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Просыпаясь, она видела плафон над головой с летящим Морфеем, окруженным детьми. Беззаботным, веселым, ярким. Она начинала неспешно перебирать прошлое: вот она, смешливая девица в доме пастора Глюка; вот Петруша, бьющийся в припадке; вот она стоит с мужем на балконе башни в Гданьске… Она оглядывала себя с омерзением, всматриваясь в свое отяжелевшее тело, ненавидя свои поседевшие волосы. Спящий рядом очередной фаворит казался статуей без имени. Она думала о своей настоящей жизни с тоской: она была одинока, совсем одинока…

Бесом обернулся названый брат Алексашка, верный друг, которому не сносить бы головы без ее заступничества перед Петром. Опутал улыбками да поклонами, императрицей сделал, но, как попробовала она править самолично, пригрозил цидулькой, бумажкой, что была для нее страшнее сабли острой.

Это было письмо от ее первого мужа, чье имя и лицо она давно уже позабыла, точно не с ним венчалась когда-то в крепости Мариенбурга, накануне штурма города. Дознался Меншиков, что муж ее жив и поныне, что она — двоемужница. Он выведал это давно, но хранил при себе, она была ему нужна как супруга грозного императора, чтобы править ее, а значит, и его именем.

От Екатерины скрывалось все, что делается в стране и столице, ей внушали, что без Меншикова она пропадет. Он боялся ее отпустить от себя даже на короткий срок. Смотрела ли она стрельбу из мушкетов гвардейских полков, присутствовала ли на богослужении в церкви Святой Троицы или находилась на придворном приеме в Тронном дворце — Меншиков всегда был рядом.

Петр мечтал когда-то, чтобы ценили и почитали его супругу, как могущественную правительницу, продолжательницу дел своего мужа. Он называл ее именем корабли и площади, а когда узнал, как любит жена цветные уральские каменья, то присвоил в 1723 году имя еще не коронованной императрицы новому городу, ставшему по воле его Екатеринбургом. Кончилось же все тем, что она оказалась жалкой игрушкой в руках всесильного светлейшего князя. Меншиков был всюду, тощий, нарядный и злой, неутомимый и самодовольный. На его хрящеватом носу виднелись белые полоски — следы гнева императора за гнилое сукно, которое светлейший поставлял для армии.

Он никого к ней не допускал, даже старинной подруге, Матрене Балк, позволил приблизиться лишь однажды. Екатерина с трудом узнала в сутулой, страдающей от кашля женщине сдобную генеральшу, выдумщицу и хохотушку, так любившую беседы о мужчинах, об острых стрелах Амура, которыми она пронзала их сердца…

Матрена как-то усохла, была жалко суетливой, все пыталась услужливо поцеловать ручку, и Екатерина поняла, что потеряла подругу навеки. Впрочем, потеряла не сейчас, а тогда, когда не смогла избавить брата Матрены, Монса, от казни, а ее саму от плетей. Когда не смогла уберечь Матрену от дополнительного унижения — после смерти брата той пришлось продавать его вещи, чтобы покрыть многочисленные долги.

Все чаще уходила Екатерина в забытье с помощью вина, хотя и пыталась себя сдерживать. Бывали дни, когда она не пила совсем; тогда вызывала к себе маленького Макарова, похожего на деревянного Щелкунчика, что подарили ей в Пруссии для колки орехов, и, лежа в постели под пышным балдахином, слушала его доклады о делах; при этом занавеси опускались, чтобы обер-секретарь Петра не заметил, как измято лицо беспомощной повелительницы, оказавшейся много бесправней, чем при жизни мужа.

Жизнь становилась все менее интересной для нее. Приближенные восхищались ее спокойствием на параде, когда таинственный, невесть откуда раздавшийся выстрел убил гарцевавшего рядом с императрицей офицера, а она при этом не шелохнулась. Но Екатерина знала, что в ней говорила не безрассудная храбрость, а безразличие ко всему, даже к смерти.

Лишь однажды она оживилась, когда ей доложили о приближении к столице неприятельской эскадры. Тайный Совет держался угрюмо, нерешительно, никто не хотел высказываться, и тогда она вскочила с трона и крикнула низким бархатным голосом, что сама возглавит флот, если они все трусят, но не даст уронить славу великого императора. На секунду в ней мелькнула надежда, что еще не все потеряно, что еще окажется она достойной мужа, сподобится истинно царских деяний…

Но увидела усмешки членов Тайного Совета и остыла, криво усмехнулась сама, чтобы не выглядеть смешной и жалкой в их глазах. Как можно воевать, когда на кораблях жалованье не плачено больше года, когда некому командовать матросами…

Через год после смерти императора ей пришлось представлять Преображенскому полку полковника — герцога Голштинского. Екатерина решила отправиться к своему любимому полку верхом. На лошадь она взгромоздилась с великим трудом и ужаснулась этому: когда-то они с Петрушей по полдня проводили в седле.

Герцог требовал благодарности, намекая, что только стараниями его и Бассевича она взошла после смерти мужа на престол. Она молчала, чувствуя себя между зятем и Меншиковым, как между молотом и наковальней. Раньше при Петре голштинец вел себя совершенно по-другому — преданно смотрел в глаза, выпрашивал подачки и клялся в верности.

Своими близко посаженными глазками, тонкими усиками он напоминал Екатерине крысу. Она втайне остро жалела дочь, отданную такому жалкому, похожему на паяца повелителю. Герцог был ниже ростом своей юной жены, ничего не читал, ничем не интересовался, кроме пирушек. За долгие годы жизни в России он так и не удосужился выучить русский язык. Но после брака с Анной Петровной пытался вмешиваться во все российские дела, давать бесконечные советы.

Екатерине было забавно наблюдать, как он соперничал с Меншиковым, своим недавним другом-собутыльником. Но надежда на то, что их ссора поможет ей, растаяла очень скоро. Во дворце зятя, на торжественном обеде, возник ее тайный укротитель Меншиков и, улучив момент, сказал зло, коротко и твердо:

— Не трепыхайся, Катерина Алексеевна, я тебе добром говорю. Не тебе мою волю нарушить. Шепну, кому след, покажу документик, на вечное покаяние тебя отправим, на хлеб и воду, заступница ты наша милостивая…

Тонкие губы светлейшего почти не шевелились, но его слова точно набатом прогремели в ее душе. Она бросила на окружающих отчаянный взгляд…

Никто ничего не понял, не заметил.

Все чаще заслонялась она от тоски воспоминаниями о муже. Она вспоминала Гданьск, где была с ним особенно счастлива. И тот солнечный душистый день, и молодую улыбку мужа, и его могучие руки, подхватившие ее бережно и крепко, и его глаза — умные, лукаво сверкавшие, в которых она тонула…

Меншиков пригласил ее прогуляться на яхте по Неве и прямо на борту вручил ей орден Белого Орла, присланный польским королем. Он тщательно продумывал ее развлечения — плавал с ней на лодках, посещал Кронштадт в сопровождении гребного флота. В августе по просьбе-приказанию Данилыча она отправилась по случаю праздника святого Александра Невского на богослужение в лавру, хотя чувствовала себя совершенно больной, камер-фрау даже не могли надеть ей на ноги парижские туфли, выписанные по специальному заказу.