Маргит Каффка - Цвета и годы

Каким же он мне тогда показался, какое произвел впечатление? Дай бог память…

Прежде всего, по-моему, несколько странным, непохожим на остальных — и довольно симпатичным; но женщины, которые были от него совсем без ума, вызывали у меня лишь досадливое пренебрежение.

С чудны́м выражением посматривал он обыкновенно в лицо: будто любуясь вами кротко и радостно, не желая и не ища ничего, кроме одного этого благодарного обожания. Благодарного, потому что вы женщина, потому что красивы, ухожены и милы.

— Гляжу вот на вашу прическу… — сказал он негромко, раздумчиво. — А что, если вам не вверх зачесывать волосы, а набок и наперед, меньше оставляя под шляпой? Зачем прятать этакую красу, пусть вся будет на виду! Правда, и так хорошо, больше было бы даже броско, но зато как эффектно! Роскошные у вас волосы, прямо редкостные. Мало того, что от природы вьющиеся, — щипцы их не касались, это сразу видно, — но главное, волнистые, а не такие, знаете, банальными мелкими колечками.

— Как вы, однако, сведущи в женской красоте!

— Ну, что вы! Так, читаю, разбираю по складам… «А ваша внешность — как целые тома. Она совсем особенная, ее без конца можно изучать. И всё-таки на кого-то вы похожи! Даже очень!

— Неужели? У меня был двойник?

— Да, и если бы не платье, не манеры, сходство было бы полное. Но все равно вы лучше.

— Кто же это был?

— Одна известная, даже знаменитая немецкая артистка.

Мы замолчали, и позже я украдкой, исподлобья рассмотрела его получше. Одет аккуратно, белокур и белозуб, со свежими полными губами и здоровым, чуть красноватым лицом. Волосы мягкие, шелковистые на вид, черты лица почти правильные, руки холеные, и легкий, тонкий аромат каких-то совсем особенных, изысканных духов. При всем том он не производил впечатления этакого «писаного красавца» или щеголя; была в нем, в его манере держаться некая чуть приметная небрежность повидавшего виды человека.

— Ну да, вы ведь много стран объездили, — глядя на игроков, возобновила я светскую болтовню (это я уже слышала про него). — Не скучно вам будет у нас?

— Да что вы! Все сыщется, ради чего стоит жить, уж поверьте! Солнышко светит, прелестные женские глазки сияют; найдутся друзья, люди искренние, доброжелательные, и жизнь улыбнется. Взгляните: здесь умеют приятно время провести, повеселиться от души. А что еще нужно человеку? Не говоря уж о том, что и жатва ждет обильная: сами адвокаты жалуются, что не справляются, много дел. Простые, ясные, справедливые, бесспорные и доходные дела. Я ведь всего-навсего скромный провинциальный стряпчий, уже почти десять лет.

— Хлеб у нас отбивать! — улыбнулась я с шутливым упреком.

— Ну, меня-то нечего бояться! — махнув рукой, чистосердечно рассмеялся он. — Меня сам вице-губернатор Йолшваи зазвал сюда, мне с превеликим удовольствием остатки будут отдавать: всякие липшие, скучные, чересчур мелкие и легкие делишки, которые трое здешних адвокатов просто постесняются вести. И муж ваш, Ене, тоже, — кстати, лучший из них; мне этого за глаза довольно! Я ведь без больших претензий человек, семьи нет. По мне лишь бы солнышко светило, вот как нынче, это я люблю.

— Значит, вы уже давно оставили искусство? — вернулась я к занимавшей меня мысли.

— Да, восемь лет, как ревматизм начался в плече, не могу твердо держать смычок. Но не думайте, ничего страшного, невелика потеря для искусства! Я ведь Перени вторил, вот это настоящий артист; теперь с ним другой, только и всего. Перени очень меня любил, — я хорошо умел приноравливаться к его игре, ко всей его обаятельной, сумасбродной и непостоянной артистической натуре. Но чтобы самому… нет, это несерьезно. Был помоложе — мечталось, конечно; но съездил за границу, стал там выступать и понял: это не для меня. Услышал маэстро, сразу был покорен его игрой, а сам не старался больше, зачем! И леность, может статься, помеха в таких вещах, но лень-то грех первородный.

— Как это вы так говорите! — удивилась, чуть не возмутилась я. — Вы, кто повидали свет, далекие края, узнали иную жизнь, замечательных, прославленных людей. Сколько больших городов, всякой красоты…

— О господи, это с импрессарио, который на шее висит? Ночами играешь, с людьми знакомишься, день на дорогу уходит, на отдых. Где же еще время взять на музеи да храмы, на разные старинные достопримечательности? Но если что и посмотришь, не такое уж большое впечатление, ничего особенного вблизи. То есть я хочу сказать: настоящая красота — она не разрекламирована, не заляпана общим восхищением. Приедут, разинут рот и начнут стыдливо врать, ах, дескать, как интересно. Мне иной раз блеснет за окном вагона гладь озерка в изменчиво бегущей дали или встало как-то меж голых скал розовое абрикосовое деревце во всем своем юном цвету. Тут я себя и ловлю: да, это красиво, вот это нравится мне. Но такое видишь лишь сам, один, и только единожды: вернешься — не застанешь. Как-то раз в Швейцарии или еще где-то слез я наудачу на озере и наткнулся на трех босых мальчуганов, которые там играли, — в гальку заместо костей. Я подсел; языка не знаю, но мы сразу поняли друг друга, и все было преотлично. Как визжали от радости, скакали и валились со смеху ребятишки, едва я брошу плохо, неумело! Так и спустил им все серебро. Рассказываю на другое утро маэстро, а он сам загорелся: «Вези, — говорит, — отыщем твоих игроков!» Но куда там, нигде никого, пропали шельмецы. Нет, нарочно такого не подстроишь, выйдет уже не то, не настоящее. Но я надоел вам наверно, своими россказнями? Этой путаной невежественной болтовней?

— Нет, что вы! Я просто задумалась. Как странно! Но люди — великие, знаменитые, они ведь все-таки…

— О, не надо преувеличивать! Они знают, что им полагается знать, для публики, но в жизни люди очень простые. Игрой, музыкой, писанием они, понимаете, словно избывают то, что в них особенного, своего, единственность впечатлений или как это назвать. А излившись, устают, уходят в себя, стесняются даже, — боятся, что их сочтут за паяцев: хватит, мол, этой рампы, для себя хочу пожить! Вот я всего несколько недель в этом местечке, в нашем городке, а людей повидал куда ярче, интересней. И приятнее они, чистосердечней. Великие люди! Ох! Маэстро мой сыном канатчика был, другая великая артистка… да все они по большей части — дети привратников или мелких лавочников. А такое чувствуется несмотря ни на что.

— Но деньги, у них ведь так много денег!

— Деньги, — да, это великолепно, но как они быстро уходят! У меня вот не осталось ничего. — И голос его, лицо приняли печально-покаянное, детски-виноватое выражение. — Шальные деньги долго не держатся. Думаешь, что всегда будут, и хочется пожить, а женщины, знаете, временные подруги… Они повсюду есть, красивые, обаятельные… а наряды дороги… У меня всегда уходило больше, чем было. Так и до сих пор, черт его знает почему! Ну, не буду смущать вашу невинность. Не сердитесь, что настроение вам испортил. Разрешите как-нибудь почтение засвидетельствовать? С Ене мы уже познакомились, я ценю его очень высоко!