Маргит Каффка - Цвета и годы

Она была неизменно любезна и обходительна со мной, даже очень, но задушевно близка — никогда. Чувствовался неуловимый оттенок превосходства в манере обращения, и это подчас бесило меня и возмущало, но я понимала: пока тут ничего не поделаешь, она как будущая губернаторша нам нужна. И в обществе нельзя не считаться с Мелани, родственницей более богатой и высокопоставленной, которая легко, с каким-то непостижимым природным даром уже успела покорить город и всю округу.

У Мелани не было завистников или ненавистников, чему я особенно дивилась; люди всех званий и состояний в один голос пели ей хвалу: какая красивая, добрая, умная, славная, скромная. Она привезла с собой незнакомые новые обычаи, и все без раздумий приняли их, стали подражать. Приохотила, например, к чаепитию вместо прежних ужинов со сдобными булочками, компотами, тортами, пирожными и кофе с молоком. Уже в начале зимы пригласила к себе на чай сначала «высшее» общество во главе, конечно, с нами, потом жен и дочерей графских служащих и, наконец, под флагом женского равноправия, супруг евреев-коммерсантов и прочих торговцев побогаче. В этой погоне за популярностью я, право же, была ей не ровня. А как она умела найти с каждым общий язык! Но волей-неволей пришлось и мне перенимать весь этот декорум. Чего стоило одно накрыванье всех этих отдельных столиков, беготня взад-вперед по салону. Ох, и сердилась же я на нее! Легко ей там, в комитатской управе: нарядила на один вечер горничными гайдуцких жен и дочерей — и широченные залы нипочем. «Ничего, и я когда-нибудь!..» — думалось с радостно-тревожным замиранием сердца. Если бы только сбылось!

Ах, до чего сбивчивые, непонятные и непонятые до конца воспоминания о той поре теснятся передо мной!.. За очередной лихорадочно ревностной уборкой опрокинула я корзину для бумаг в конторе мужа. И зачем только полезла рыться в содержимом, забавы и любопытства ради перебирая порванные черновики каких-то исков, печатные страницы, смятые конверты…

«Мое печальное, смиренное почтение, о коем должно знать Вам, Мелани, и которое никогда, никогда не дерзну я назвать иначе…»

Перечеркнутые строчки, клякса… — от обиды или нетерпения? — на несколько раз перегнутом и оторванном с маху клочке, — обрывке письма, которое я тщетно искала… Бог ты мой! После всего, случившегося потом, это почти забылось или было забыто, — где уж о таком вспоминать. Настолько чудно и ни на что непохоже… по сю пору кажется лишь досадным, неприятным сном. Чтобы Ене, этот образцовый муж и заботливый семьянин, который — уж мне ли не знать! — горячо меня любил, куда сильнее, чем я его; он, с этой его репутацией, признанной всеми, городом, семьей… Почему я ничего ему тогда не сказала, не призвала к ответу… Что меня удержало: слабость, робость, такт или ум, боязнь ненужных осложнений? Безошибочный женский инстинкт подсказал: не надо этого касаться, оставить, предать полному забвению. Да и было ли оно отправлено, какое-нибудь подобное письмо? И что это, собственно, было: минутная прихоть, греза, романтическое самообольщение, чувство — искреннее или воображаемое, а может, вообще ничего: просто фраза? Обдуманный ход ради семейного блага? Поди пойми! Мужчина — загадка… как всякий человек. До сих пор немножко стыдно становится при этом странном, непрошеном воспоминании. Ах, да бог с ним совсем! Каких только глупостей не бывает…

Той же весной — без шума, не обратив почти ничьего внимания, — перебрались из Телегда в город мама с отчимом. День аукциона был уже назначен. Квартиру — «чистые» комнаты окнами на улицу — сняли они на улице Цифрашор, за базарной площадью, в большом крестьянском доме под шелковицами, с гусями и кучей ребятишек (хозяин был какой-то синильщик). Молва их давно уже не поминала, люди отсудачили свое про беднягу Петера со всеми его причудами, — про этого несносного критикана, который от большого ума даже кучера не держал. Но мне все же стало немного не по себе оттого, что случилось это как бы между прочим: согнали с занимаемой испокон века земли, выдворили из насиженного родового гнезда — и ничего, никому никакого дела. Крестьяне его, и те оказались участливей, — собрались толпой к усадьбе и ну клясться, обещаться: мы, мол, другого не пустим, дрекольем отсюда погоним, обратно именье «отобьем»! Петер еле их утихомирил. Четыре его мажары с добром провожали за несколько деревень, возле каждой остановятся и опять прощаться — чуть не со слезами: староста, подстароста, десятские, мужики. Петер их так и этак урезонивает: нет, идут и идут. Вот как свершился этот исход из родного дома.

Все это со своим обычным живым юмором пересказала нам мама, то смеясь, то негодуя на супруга. Была она все так же хороша собой, гладколица, белозуба, с красивыми густыми бровями и пепельно-русыми волосами, разве что после сорока стала чуть полнеть, несмотря на корсет. Нрав у нее всегда был веселый, даже беспечный, и склонность обращать все в шутку с годами только возросла. Может, и к счастью: это не давало ей предаваться тоске, устраивать трагедии; во всем она умела найти комическую, злополучно-нелепую сторону и в открытую потешалась над вещами, о которых другой умолчит стыдливо и страдальчески. По возвращении мама подолгу просиживала у нас за кофе, вязаньем чулок или покуривая сигаретку. Дома ей скучно, наверно, было с Петером, который в ожидании места, обещанного ему по ведомству кадастров, никуда не вылезал, закопавшись в свои «затхлые, идиотские книжищи, чертовы фолианты, нелегкая их побери!» Заходила речь о Телегде — мама признавалась, что не очень и жалеет о нем, избавилась, по крайней мере, от хлопот, от тягостных хозяйственных обязанностей, которые налагает деревня, от скуки уединения и от мужиков. К своим вернулась, туда, где юность провела.

И снова лето: длинные, жаркие, знойные дни, сладкий, одуряющий аромат базилика и вербены в городских садах, светлые, веселые батистовые платья. И пора небывало быстрого физического расцвета. Я очень окрепла и как-то сразу переменилась, похорошела. Это все замечали, говоря: вот теперь я красива зрелой женственной красотой. Было мне двадцать шесть.

То лето живо запечатлелось у меня в памяти, незабвенно сочетавшись с запахом спелой малины, которая тогда особенно у нас разрослась, заполнив весь сад до самой веранды, где я любила посидеть в бронзовых лучах предвечернего солнца. И всякий раз возле меня или позади пристраивался Хорват.

Так и встает неизгладимая эта картина. Ене, уже начинающий тучнеть, в длинном зеленом фартуке наклонился над розовыми кустами посреди огромной клумбы; прислуга, снующая с лейками взад-вперед; отдаленный скрип колодезного колеса; Питю в беленьком костюмчике бегает, играя в мяч с немкой в белом платье. Солнце опускается все ниже, и золотистая радуга вспыхивает в снопах водяной пыли у носиков леек над цветочным ковром. И — душное, сладкое благоухание спелой малины надо всем. А рядом — Денеш Хорват, вперивший, как и я, взор куда-то в даль, где за двором и забором розовеет край неба над нашими сливами и чужими садами. «Настоящий рай тут у вас! Все становится привлекательным, прекрасным от одного вашего прикосновения, вашего, присутствия. И всем дано вкусить от этого блаженства, — даже мне, кто сидит себе только благонравно в уголке и смотрит!..» Вот какие речи вел он, Денеш Хорват, теми летними вечерами, а я, я кивала, улыбалась, внимая своей, тайно полнившей меня бездумной радости. Потом Ене, переодевшись, садился выпить с нами кофе со сливками. «Знаешь, Ене, я тут все в любви собираюсь объясниться твоей жене, и вот опять, старый дурак, до твоего прихода дотянул!» — сказал он ему как-то. Мы посмеялись, и только. «Отчего он даже не ревнует нисколечко?» — задаваясь я вопросом, когда Ене после своей небольшой садовой гимнастики удалялся опять в контору и, велев засветить лампу, оставлял нас до ужина наедине. И вспоминались визиты Эндре Табоди несколько лет назад.