Маргит Каффка - Цвета и годы

По дороге домой на уме было слышанное перед тем: что тетка моя, вдова Илка Зиман, уже успела залучить этого Хорвата себе в поклонники. «Ладно, — думала я, — пускай, помолодеть она от этого не помолодеет!» Потом вспомнилось, что в Синере всегда было модно носиться с новыми людьми. Будь это хоть опустившийся преподаватель языка или начинающая учительница музыки. Всюду их приглашали, угощали, — даже те, кто в отношении своих, местных был весьма разборчив. «Пойдут теперь, будто с писаной торбой носиться!» — передернула я плечами, хотя чем-то мне был симпатичен этот странный, сверх меры откровенный и чуждый всякой рисовки, как бы рукою на себя махнувший человек.

Лампочка под зеленым абажуром мирно подремывала на столе, и чистой парной теплотой веяло от кроватки, от только что выкупанного сонного тельца. Заглянув после казино в детскую, Ене нашел там меня, и, словно по молчаливому уговору, мы присели рядом у постельки сына. Гостей мы в тот раз не ждали и рады были провести вечер в тишине; искупав ребенка, доесть на ужин холодное мясо от обеда с овощным пюре и не одевать вечернее платье. Некоторое время мы глядели на коротко стриженную русую головку и худенькое личико с пушистыми опущенными ресницами. Будто почувствовав наш взгляд, мальчик заворочался и пробормотал что-то во сне. Отец бережно, осторожно перевернул его личиком к стене, аккуратно расправил на нем чистую рубашечку, укрыл, приласкал. Мы взялись за руки и помолчали.

— Как редко бываем мы вот так, втроем, — промолвил вдруг Ене.

Вместо ответа я отняла свою руку. Мне послышался в этом косвенный упрек, хотя нежный, боязливый; припомнились и его прочувствованые жалостливые взоры, которые кидал он временами на ребенка. Крылось в этой сентиментальности что-то раздражавшее меня. Я ведь не считала себя дурной или небрежной матерью — и не была ею, разве чуть строже его; но он-то прямо-таки балует Питю, нужен же противовес. «И дома я с ним больше бываю, по крайней мере, до обеда, и ест он, одевается, гуляет под моим присмотром, строго по часам, — доктор Якоби даже хвалит меня за это. А что дом открыт для гостей, разве только я тому причиной, мне одной, что ли, нужно? Кто от этого сильнее устает?» Ене, будто почуяв, что я собираюсь ему выложить, указал поспешно на Питю и прошептал:

— Смотри, какой он красивый в этой белой рубашечке! А тоненький, стройный какой и личико умненькое. «Христосик», — сказала нянька, и очень верно! Знаешь, он до буквы «м» уже дошел; говорит, она «на ножках»!

— Умный будет, — смягчилась я, — отчего же и не быть?

— В папу с мамой, — прибавил шепотом Ене, и мы улыбнулись друг дружке. — Слушай, Магда, я и позабыл! Вчера пришел ко мне в контору, я прилег на диван, а он немецкую энциклопедию перелистывает на полу и вдруг спрашивает: «Пап, это что за шарик тут?» — «Это Солнце, — говорю, — а эта вот точечка рядом — Земля. Видишь, какая маленькая, насколько меньше Солнца!» Он поглядел на меня, удивленно так: «И меньше Луны?» — «Нет, Питюшенька, Луна совсем маленькая, еще меньше Земли!» — «А как же ее тут нарисовать?» — «Еще точечку поставить!» — «Это точечка-деточка, да, папа?»

Сдерживаясь, чтобы не разбудить его, мы с редким, приятным чувством задушевной близости посмеялись всласть в слабо освещенной комнатке. Ене опять задумался.

— Хоть болезнями этими детскими переболел, — сказал он с озабоченным лицом, — первый год просто ужасный был. Я уж грешным делом подумывал: оставите вы меня одного, и жена, и сын; больные оба. Но это, слава богу, позади.

— Ну, забот да огорчений еще хватит! — отозвалась я, напуская на себя серьезность.

— Ничего, все образуется! Главное здоровье. Не будем же мы столько тратить да и доходы у нас прибавляются. Что поделаешь, приходится пока людей привлекать, завоевывать, «своих» вербовать… Уж взялся за гуж…

— Да-да, Ене, все ведь ради этого. Комитат! Ради того только и стоит…

— Это-то верно…

Встрепенувшись, глянула я на него. Впервые слово было сказано, прозвучало между нами. В порыве внезапного чувства обняла я его, припав головой к груди.

— Господи, вот бы удалось! Ене, миленький, комитатской дамой быть! Это же все в жизни, верх блаженства, предел мечтаний! Больше мне ничего и не надо!

— Ой, глупышка, разбойница, басурманочка моя.

Ене обнял меня, осыпая поцелуями, я, хохоча, увертывалась у него на коленях, еле переводя дыхание, но уже приготовилась: сейчас пойдут трезвые, назидательные речи, как всегда после наших дурачеств. Они и не замедлили.

— Ну, вот видишь, глупенькая. Так давай трудиться, орешки для нашего бельчонка собирать! Ты не думай, я уже ломаю над этим голову. Как только понял, что в Телегде у твоего отчима плохи дела, одно на уме: что бы такое предпринять? К деньгам мальчиков, может быть, прибавить толику и приобрести на вас троих имение с аукциона, если повезет? А потом, по совершеннолетии, откупим их долю. И от моих стариков должно что-нибудь перепасть. Петер-то год-два, больше не протянет!

— Нет, он конченый человек. Мама говорит, осенью все пойдет с молотка. Еще до жатвы.

— Как быстро все под гору идет, стоит только покатиться! Нам бы хоть уцелеть, а, Магда? Любой ценой! Знаешь, мы так много стали тратить!

— Ну, опять ты за свое. Наверно, из Кашши [29] Кашша — венгерское название г. Кошице. письмо? Ну, правда же, Ене, стоит им написать, как ты сразу начинаешь. На чем мне экономить, вот что лучше скажи! Ты же знаешь, до свадьбы у меня платья от Гача были. А теперь мы с Хани лепим сами, уж не знаю из чего. Да разве какая-нибудь другая женщина сумела бы так одеваться, — буквально из ничего, да еще бывать везде, с самой Мелани соперничать? Хочешь, значит, чтоб я уступила ей? Чтобы мы отступили?

— Знаю, детка, все знаю… Конечно, не хочу, нет, конечно! Зачем так говорить, я же не в обиду тебе. Будет и на нашей улице праздник, Магди, дай срок! Да, у меня ведь новость для тебя, большая-пребольшая. Только это секрет. Потом скажу.

— Ой, миленький, нет, сейчас!

— А ты сначала заслужи. Ужин вкусный муженьку, чайку горячего, бисквит с орехами, — ну-ка, женушка!

Уж и дразнил, и ласкал, и корил он меня, и на коленях качал, как ребенка. Пришлось уступить, прикинуться девочкой-простушкой, что я и делывала иногда, чуть не вправду ею становясь: притворство оказывало свое обратное действие. По дому я распоряжалась с должной энергией и в обществе держалась вполне уверенно, но траты мои никогда не превышали десяти форинтов. Большей суммы зараз никогда не бывало у меня на руках, и ничего жизненно насущного вплоть до найма квартиры и заказа дров сама я, под свою ответственность, никогда не предпринимала. И так уютно, хорошо было за его спиной: пристанешь, понаивничаешь, упросишь, ну, влетит иногда, подуешься, зато ни о чем не беспокоишься, зная, что все самым тщательным образом будет сделано, улажено, налажено без тебя и вместо тебя.