Маргит Каффка - Цвета и годы

После чая я подсела к нему поближе на диване в столовой.

— Ну, какой секрет?

— Какой? Ну, слушай. Только — никому!

— Конечно!..

— Так вот, во-первых, пустующее место губернатора займет Йолшваи, еще этой весной. Это уже решено.

— Что ты говоришь! Значит, Мелани…

— Станет губернаторшей. Назначение он получит в апреле, по представлению графа Лайоша.

— А кто же вице-губернатором?..

— Погоди! Осенью, если ничего не помешает, поместье посетит наследник. Для него будет устроена псовая охота.

— О! В самом деле? Здесь, в Синере?

— Но об этом пока молчок, всерьез тебя предупреждаю! Один только я знаю, через графа. Ну и не так-то просто сохранить в комитате политическое единство перед новыми назначениями, граф это понимает. А дело серьезное: приедет, как-никак, будущий король [30] Император Австро-Венгрии являлся одновременно королем венгерским. ,— прямо-таки в государственных интересах подружить его с венгерской знатью! Нужна, значит, подобающая встреча, очень импозантная. Поместье и город одни тут не справятся, должен принять участие и комитат: почетный дворянский эскорт, например, выставить и тому подобное. Но сейчас, ты знаешь, из-за этого водоустройства разгорелись страсти. Многие зуб имеют против поместья. Ну, и надо бы до тех пор… как-нибудь…

— То есть, тебе?

— И мне, и Йолшваи, и вам с Мелани! Постараться как-то переменить настроение, сторонников найти. В конце концов все тут почти родня, все так или иначе друг другу обязаны. Должны же они понять, эти волы твердолобые, как граф их называет, что им же от их упрямства будет хуже! Все средства перепробовать, иначе эти умники какую-нибудь молчаливую демонстрацию придумают или прямую враждебную акцию, с них станется. Возьмемся, а? Покажем, на что мы способны!

— А что взамен?

— Ах, ты, цыганочка! «Дай» ей да «дай»! Сразу после отъезда наследника, еще в ноябре, начнется замещение должностей. Йолшваи должен будет предложить свои соображения, граф тоже постарается там, в парламентской комиссии; пока что он всегда проводил, кого хотел. И уж если мы сумеем перетянуть комитат на его сторону, считай, что и наше дело на мази. Вице-губернаторство тогда почти что у меня в кармане.

Я даже взвизгнула тихонько и в ладоши захлопала от радости, а потом обвила руками его шею. Предчувствие говорило мне: моя честолюбивая мечта непременно сбудется, а лучшего нечего и желать. Единственно, что хотелось, это подтолкнуть, подстегнуть, поторопить этого человека, призванного осуществить и довершить мои грандиозные замыслы. «Да, да, с мужчиной всего можно добиться, достигнуть, — думала я, — надо только хотеть да подбодрять, подбивать их исподволь и неустанно. Это уж наша, женская забота».

В передней раздался звонок: пришел Денеш Хорват, новый коллега Ене. «Опять не удастся побыть одним», — пробормотал муж под нос, но, увидев кто, — просиял и поспешил навстречу.

Два этих человека успели с лета искренне полюбить друг друга и часто проводили время вместе; еще бы, оба такие разные. Если не до, то после ужина Хорват обязательно к нам заходил. Ене в таких случаях велел подать бутылку вина, я доставала вышиванье, мужчины закуривали и нередко за полночь засиживались за разговором.

Хорват умел рассказывать — красочно, со вкусом, хотя и медлительно, словно испытывая терпение слушателей. Даже из этих неторопливых, будто полусонных рассказов живо вставало перед нами далекое, необычное: незнакомые люди, неведомые горизонты, театры, женщины, светская суета. Слушали мы его охотно: он решительно ничего и никого из себя не изображал, твердя (оно и так видно было), что никогда ни во что не вникал глубоко, «научно», а многое просто перезабыл. Пожалуй, высшей мудростью, которой часто завершалось сказанное, было: «А славная все-таки штука эта наша несуразная жизнь!» И зимними вечерами за тихо журчащей беседой приятно было слышать это подтверждение от него, тоже уютного, мягкого, чистоплотного белокурого человека.

Интересы Ене — это была не его тема; с веселым безразличием витал он где-то выше. С любопытством и удивлением, как иностранец, выслушивал и даже одобрял его суждения об административной системе, косности властей, но сам ничего не требовал и не хотел. Только пожить спокойно, ведя самые немудрящие судебные дела, посидеть мирно в приятном обществе да поболтать о том о сем. «Как пташка небесная живет!» — приговаривала Илка Зиман, с шутливой завистью ударяя его по плечу своим неизменным черным страусовым веером.

Он и от нас, как отовсюду, учтиво провожал Илку домой, хотя на людях, пожалуй, с галантностью чуть преувеличенной, насмешливо или шутливо фамильярной. Особенно при мне, что вызывало у Илки нескрываемую ревность. Тем более, что со мной Хорват держался неизменно скромно, с деликатной почтительностью. Часто заходил он и до прихода Ене; тогда мы усаживались в маленькой синей гостиной, я с шитьем, он — погрузись в молчаливо удовлетворенное созерцание или сматывая мне клубок, вдевая в иголку нитку своей плохо повинующейся рукой. Но вот и муж, — и Хорвату приходилось поспешно припрятывать то мягкие домашние туфли ко дню его рождения, то вязаную шапку к рождеству… За этим занятием я совсем к нему привыкла, обходясь как с родным, — с преданным другом, на которого всегда можно спокойно положиться, даже если добротой его случится злоупотребить. «Ребенок вы еще, уважаемая, в куклы бы вам играть!» — говаривал он, за что каждый раз получал от меня нахлобучку. Хорвату первому показывала я свои наряды, рукоделье, малейшие перемены в обстановке, приготовления к приему гостей, очень радуясь всякой его похвале: ведь именно тут прежде всего жаждала я отличиться.

К тому времени наш дом действительно стал первым в Синере после Мелани. Кто ни приезжал в город, — офицеры, чиновники, иностранцы, — все после них наносили визит нам и лишь потом остальным. Ене собственноручно зажигал длинный ряд свечей в салоне позади японских ваз и макартовских букетов, если вечером собиралось общество. Великолепное новое фортепиано сияло белозубой клавиатурой, скрипка Хорвата лежала наготове в черном бархатном футляре с алыми розами, которые я на нем вышила, и в теплом мерцании колеблющихся огоньков нетерпеливо поблескивали позолотой стулья и зеркала. Потом юные девушки из нашей родни пели и делали глазки кавалерам; гости, обожатели обступали и меня, — в эти часы была я в своей стихии: среди людей, на виду, окруженная почтительной завистью, владея общим вниманием, блистая и распоряжаясь.

Денеш Хорват аккуратно снабжал меня тонкими французскими духами и отличным кремом для рук. А в этом последнем я крайне нуждалась, — приходилось ведь трудиться не на шутку с раннего утра. Большую квартиру сложнее и убирать, а горничная все-таки одна, бонне Ене нипочем не разрешал отлучаться от ребенка. Я же не терпела сделанного кое-как. Ежедневно бросалась перетирать безделушки, размножавшиеся со сказочной быстротой, и полы меня не удовлетворяли, пока сама я не хваталась за натирку. До одиннадцати утра меня никому не полагалось видеть, кроме прислуги, зеленщицы, приходящей уборщицы да нищих или мужниных клиентов попроще; от господ же в сюртуках я пряталась или сама притворялась служанкой. Лишь потом стану к зеркалу и за три четверти часа напряженной работы превращу себя в даму. Такие перевоплощения мне даже нравились: вот как я умею! После обеда пола в Женское общество, на каток, в гости или проехаться с Мелани.