Маргит Каффка - Цвета и годы

Вбежал Питю с огромным бумажным змеем в растопыренных худых ручонках. Мочальный хвост, шелестя, переполз за ним через порог.

— Пап, смотри, что мне Митру сделал, наш работник! Как подует ветер, он пойдет и пойдет подыматься — до самого неба! Только сейчас ветра нет, надо подождать. А пока я его вот сюда положу, в уголок, за твой стол, ты присмотришь за ним, правда, пап?

— Иди сюда, дружочек, иди, крошка моя! Обними меня покрепче, вот так! Ну, конечно, присмотрю, а как же! Пока ветер не поднимется. Стражем змея будет твой папка!

Солнечное октябрьское утро. Маленький вокзал весь в цветах и в движении, так и пестрит новенькими модными осенними платьями, блестящими цилиндрами, черными сюртуками, шитыми золотом мундирами. На всем отпечаток детски-праздничной нарядности. Окна на улицах вымыты до смешного старательно и почти сплошь уставлены цветочными горшками; повешены и лампионы для вечерней иллюминации. За городом же, до самых заповедных угодий и фермы, куда потом отправятся охотники, проселок за счет управы укатан на полтора часа пути, а выходящие на него хаты трех придорожных деревень оштукатурены и побелены. «Кулисы поставлены!» — кисло-презрительно фыркает Телекди за своим Руссо.

Поезд с эрцгерцогом подкатывает, толпа подается вперед, выстраиваются депутации, доносятся скрадываемые расстоянием обрывки кратких речей. Потом напряженная тишина через равные паузы взрывается троекратным «ура». Раздается ясный, приятный, звучно-вибрирующий голос Мелани. Белое, исполненное серьезности лицо обращено к ее высочеству, зачесанные назад пышные локоны золотятся в лучах утреннего солнца, и матовый, нежно-зеленоватый тон платья оттеняет ее изысканно простую, чистую, величавую красоту. Маленькой, затянутой в перчатку ручкой она держит пышный букет камелий; я стою рядом и, не отрывая глаз от лица говорящей, безошибочно чую на себе чужой мужской взгляд. Со внезапной, азартно окрыленной решимостью и я отвечаю взглядом под прикрытием цветов, — вопросительным и понимающим, вызывающим и отстраняющим; взглядом, для которого недостаточно одной игривой прихоти, кокетства, а нужна особая мгновенная настроенность и внутренняя уверенность, что этим мигом все исчерпано, никакое рискованное или сомнительное продолжение не грозит. «Наследник престола!» — с захватывающей дух очевидностью пронеслось в голове. На минуту передо мной возникли голубые, меланхолически серьезные глаза, бледное, с мягкими чертами, утомленное лицо и почти болезненной яркости губы под темно-русыми усами. На отворотах васильково-голубой аттилы — два ослепительно золотых орла, и красный лампас по боку стройной молодой фигуры. Теперь вручают цветы; Женское общество еще раз приветствует наследника за моей спиной; несколько ломаных венгерских слов в ответ. Уходят, ушли.

Весь город высыпал на улицы. Под Замком в новых платьях прогуливались дамы и в неестественно торжественной позе шпалерами застыли солдаты гарнизона. Вот и вереница экипажей, так и мелькают друг за другом: графиня-мать, молодая графиня с гофмейстером, седовласые генералы. И наконец, дворянский эскорт: горделиво гарцующие кони в узорных чепраках, — изящные, благородные животные. Какая красота, какая красота. Нет, лошадь — самое совершенное и достойное человека живое орудие, поистине способное волновать чувства, даже женские. Вон молодой Хирипи — исправник, мой кузен, а Кенди-то, бесподобен! Оба Кехидаи рядом, и Галгоци, отец с сыном… Ого, да это Табоди! Неужто он? Согласился… Что бы это значило? Ой, а Бойер! Седовласый, в эффектной, лиловой с золотом венгерке, султан с крупной бирюзой и четыре верховых позади. Вот Тибор Генчи, еще один-два, и все, конец! Нет, не много; внушительно, но малая, слишком малая частица.

Весь остальной день был сплошным приготовлением к вечеру: выспаться, одеться, причесаться.

Мы, то есть Женское общество, устроили благотворительный базар для понаехавших в город, искавших развлечений провинциальных дворянских семейств. К графу на ужин с вельможами были званы из них лишь Кенди да старик Бойер, но и те одни, без жен.

Торговали мы румынским домашним тканьем, кустарными деревянными игрушками, цветными шерстяными передниками и всякой подобной всячиной. В одном ларьке продавалось у нас мясо прямо с жаровни, в другом — сладости; был сигарный киоск и будка с шампанским. В этой последней хозяйничала я с двумя девушками из родни. Это было раззолоченное, обтянутое шелком сооружение наподобие цыганского шатра, и мы сидели у входа тоже в сборчатых алых шелках, монистах и разных восточных побрякушках, с переливчатыми каменьями в распущенных волосах.

Сразу подошел Денеш Хорват и устроился в шатре на табуреточке, испросив у Ене позволения остаться, хотя напротив торговала сигарами Илка Зиман.

Дивный, великолепный вечер… или только в памяти сохранился он таким — вплоть до мельчайших подробностей? Ни одна не ускользнула за много лет. Приезжие явились все, но и для городских вход был свободный; народ так и валил в просторный зал ратуши, растекаясь меж колоннами, ларьками и киосками по ковровым дорожкам. Мои кузины наливали шампанское, а я гадала на картах и по руке, но не всякому и не за прекрасные глаза.

— Не боитесь вы бросать вот так вызов судьбе? — монотонно и будто с полным ртом бубнил, по своему обыкновению, Хорват. — Ну, да вам и с судьбой можно шутить безнаказанно. Нет, для цыганки вы просто непозволительно, пугающе красивы! Она бьет, пронизывает, ваша красота, как молния. Даже смотреть больно.

— Не часто вы мне комплименты говорите, — отмахнулась я, смеясь, но глядя ему прямо в глаза. — Зато уж как возьметесь, одарите на целый год. Чтобы потом больше не беспокоиться.

— Ах, да что вы знаете про мое беспокойство! — возразил он серьезно, выдержав мой взгляд.

Я отворотилась, даже несмотря на общее поклонение чувствуя себя польщенной столь стойкой рыцарской преданностью.

Близилась полночь. В набитом зале — тепловатая парфюмерная духота. Публика сторонняя, городская начала понемногу расходиться, собираться восвояси. Базар стал приобретать домашний оттенок обычной светской вечеринки. У шатра остановился Сечи; руки по швам, ждет, пока я стасую карты.

— Снимите!

— Какой рукой?

— Левой!

Я гляжу испытующе ему в лицо. Виски уже посеребрила седина, и в этом мешковатом сюртуке у него далеко не такой бравый вид, как утром, в венгерском дворянском мундире, на ретивом нарядном коне. Но смуглая сухощавая голова куруца [34] Куруц — повстанец; так назывались участники антигабсбургских освободительных движений XVII–XVIII вв. , орлиный, с горбинкой нос, зоркие глаза по-прежнему красивы. И эта небрежная, чуть печальная лихость, которая десять лет назад покорила мою мать и свела когда-то в могилу одну юную мечтательницу… Этот человек еще опасен, еще может погубить.