Маргит Каффка - Цвета и годы

Под конец погадала я и своему давнему молчаливому обожателю, цыгану-скрипачу Банко, — по-цыгански. С корректной сдержанностью джентльмена безмолвно протянул он мне ладонь и поблагодарил поклоном, куда более учтивым, чем любой из подходивших ко мне помещиков. Редактор местной газеты с энтузиазмом стал выпытывать, что я предсказала наследнику. Я сочинила быстренько что-то совсем непохожее: о бранной славе, семейном счастье; пусть печатает. Подошел муж и уже не отходил. Мое ли здоровье, усталый вид или другое что заставляло его нервничать, но против обыкновения он все настойчивей торопил с отъездом. Светало уже, оставаться на маскарад и танцевать не было охоты; Ене усадил меня в коляску. Но до сих пор цветным миражем продолжает жить в моей памяти эта давняя, пестрая, оживленная праздничная ночь.

И вот прошла. Вялая, сонная слонялась я после целый день, — все, как полагается.

А потом еще три вечера выходила, каждый раз в новеньком, нарядном платье, и все прогуливалась под Замком средь прочих расфранченных, одетых с иголочки дам, и тяжелые кареты с охоты трижды проносились под иллюминированной триумфальной аркой и по улицам, утопавшим в праздничных огнях. Но ничего уже больше не случилось, хотя город был полон жизни и движения. Многие приехали с расчетом остаться на выборы, назначенные на конец недели, и я с тайным волнением всматривалась в лица, пытаясь угадать, за кого они, за нас или против.

Нежданно-негаданно нахлынула тревога, мучительно томила неизвестность, и я только себе дивилась, как это можно было еще недавно думать о предстоящем повороте в своей судьбе так спокойно и уверенно. Не знаю почему, но, станет ли мой муж в конце недели вице-губернатором, сделалось для меня чем-то ужасно важным, решающим, — настоящим вопросом жизни и смерти. Не просто из тщеславного женского самолюбия хотелось мне этого, — заговорило и опасливое чувство ответственности за него. «Я его втравила, он уже выдал свое намерение, теперь отступать невозможно, надо, чтобы удалось».

Депеш Хорват разузнавал и приносил мне слухи о настроениях в городе. Высокие гости отбыли, но я даже не вышла провожать к поезду, и назавтра же все о них позабыли. Новая сенсация завладела общим вниманием: выборы. Графская семья держалась в стороне, отдыхая от тягот гостеприимства и подсчитывая траты, может быть. Поговаривали об их скором отъезде. Граф однажды пригласил к себе Йолшваи, наверно, осведомиться о положении дел, но о чем они совещались, никто не знал.

— И Табоди остался, да? — спросила я как-то у Хорвата.

— Нет, зачем же! Он всего два месяца в комитате и не вошел еще в баллотировочную комиссию. Остальные все тут — все Присинерье.

— Утешительного мало!

Я уже слишком боялась и робела, чтобы спросить Хорвата напрямик: а сам он как считает, можно быть уверенной? Оставалось всего два дня. Сидевшие в городе помещики то и дело устраивали попойки, вербовка шла, это уж наверняка. У нас тоже каждый день обедали один-два знакомых или родственника из деревни, вечером захватывая Ене с собой, так что нам едва удавалось и поговорить. Дяди Абриша на «наследниковых смотринах» не было, его ждали в город только в утро выборов. До тех пор не хотелось даже глаз казать на улицу.

Утром того дня часов в девять баллотировщики с шумом и гамом ввалились за Ене. Было прохладно, и они выпили сливовицы, наскоро закусив в столовой солеными пышечками. Все были приятно возбуждены и уверены в победе, это и в меня вдруг вселило бодрость и надежду. «Обратно его благородием господином вице-губернатором приведем!» — крикнул Галгоци из ворот.

Тщательно, с удовольствием облачась в домашнее платье из красивого серого шелка, я поспешила навстречу Хорвату за новостями, хотя прошло едва полчаса.

— Да я только взглянуть, как вы. Сейчас иду, попробую на балкон попасть. Сказал обо мне Ене гайдуку? Потом загляну, если сумею раздобыть что-нибудь новенькое.

Час, наверно, прошел, пока он вернулся.

— Ну что? Говорите же!

— Пока ничего! Но зачем так нервничать? Не о жизни и смерти дело идет!

— Что вы узнали?

— Похоже, что Йолшваи пришлось-таки и Сечи поставить кандидатом. Но перевес в голосах и без того, по-моему, будет за нами. Об одном только Ене позабыл: есть ведь избиратели по имущественному цензу! И немало: богач-синильщик Корпорак, доктор Корбут, — сын румынского священника, потом Ханко, торговец тканями. И все явились. Самого Сечи нет, но партия его шумит здорово. Но ничего страшного. Йолшваи уже распорядился закрыть двери; возможно, Ене избран уже.

— Так подите, узнайте, ради бога! Пожалуйста!

— Только успокойтесь! А если добрые вести принесу, будете ко мне лучше относиться?

— Да разве я плохо к вам отношусь? — быстро спросила я, кладя свою руку на его.

Рука у меня, наверно, была горячая и дрожала, но выразилось в этом жесте чисто женское душевное движение. Пускай незаметно, постепенно, но должно же было как-то развиться, окрепнуть мое чувство к этому человеку, которого я чуть не ежедневно видала целые полгода и чью терпеливую, нежную, почтительную любовь ежечасно ощущала. А в последние недели стала, безусловно, и ценить. И вообще как-никак мужчина, другой мужчина: с приятной наружностью, принятый везде и обласканный — и вдобавок так меня отличающий…

— Да, да, Магда, вы очень, очень добры ко мне! — несколько раз повторил он, пылко целуя мне руку. — Я и за то уже благодарен, что вы есть, просто существуете. Да, да, иду. За новостями!

Около половины одиннадцатого он вернулся уже несколько менее уверенный и с каплями пота на лбу: очень торопился, хотя до комитатской управы было совсем недалеко.

— Аккламация [36] Аккламация — устное избрание, когда выкликается имя желаемого кандидата. состоялась, и мне кажется, Ене пройдет, хотя, право же, очень трудно разобраться! Йолшваи уже хотел его объявить, но те потребовали поименного голосования. У них заранее заготовленный лист с подписями. Бегу обратно, узнать наверняка. Хотел пока это сказать, чтобы вас успокоить.

— Нет, Хорват, нет, не уходите!

— Как? Но…

— Останьтесь, пожалуйста, я не могу одна. Нет у меня больше сил!

— О, вот это жена! Милая, прелестная, бедная чаровница-женушка! Милая, добрая, заботливая…

— Тс! Не надо ничего говорить.

Он присел в кресло рядом, молча взял мою руку в свою, пожал и долго держал, не выпуская. Пока все не вернулись. Сердцебиение унялось, и я неподвижно, в приятном полузабытьи сидела, почти позабыв свои тревоги, навеянные, навязанные себе страхи.

Вернулись все ровно в полдень. Дядюшка Хирипи, Ене, мой отчим Телекди — переволновавшиеся, приумолкшие, подавленные. Я словно ото сна очнулась. Значит, провал? И острой болью пронизала жалость: «Бедный мой, добрый муж!»