Маргит Каффка - Цвета и годы

Остальное помнится как в тумане. Мы сели за стол; пришлось на скорую руку приготовить незатейливый, не очень удавшийся обед, — предполагалось ведь, что Ене отобедает с победившей партией. Дядюшка Хирипи в сердцах принялся, конечно, что-то толковать про «подтасовку»; Петер философствовал, но, как всегда, с просто-таки выводящей из себя горько-иронической безучастностью. Хорват безмолвствовал, и я на него не смотрела. Малыш Питю, балуясь, звенел ложечкой, я строго остановила его. «Не надо, пусть поиграет, бедняжечка!» — сказал Ене чуть слышно. Он все еще не вполне пришел в себя, хотя лицо его, прежде красное, теперь совсем побледнело. Быстро, дрожащей рукой подносил он ко рту ложку с супом. «И проголодался вдобавок, наверно, с раннего утра!» — думала я, радуясь, что ест он с аппетитом. Когда убрали тарелки, Ене встал заглянуть на минутку в кабинет.

Я сделала прислуге знак погодить с мясом. За столом царило молчание. Глянув в окно, увидела я растрепанный осенний сад с пожухлыми, тронутыми изморозью цветами. Грустное, грустное зрелище… День был холодный, и горничная как раз собиралась подкинуть жару в печку. Но едва вышла с кухни — мне видно было в открытую дверь, — как встрепенулась, и уголья все ссыпались у нее с лопаты на пол. Оттуда ей совершенно явственно послышался хлопок выстрела.

Все вскочили… На пороге я лишилась чувств и не знаю, что было дальше.

Все кончилось в ту минуту. Все.

Да, нельзя на этом оборвать, коли уж взялась восстанавливать по порядку свою жизнь. Нельзя пропустить, обойти весь ужас того дня и чудовищное горе нескольких, лишь нескольких отпущенных на него недель, — миновать крутой перелом, полное крушение, которое, словно камнедробилка, перемолола мое былое «я», разбило мое существование, и сказать просто: тут другая глава, отсюда другая биография. Ибо дальше описывается некто совершенно иной, состояние переродившейся, подмененной души, начавшей жить будто сызнова; хотя я и не знаю, решительно не знаю, как это произошло во мне и со мной.

Вот именно: не знаю! Знаю только, что жизнь тогда меня сразила, подкосив под самый корень, выбив почву из-под ног, согнав с привычного места, лишив всякого прикрытия; искалечила, разорвав в мелкие клочья, — и я никогда, никакими силами не могла их больше собрать, найти, обрести себя, вернуть прежнее самоуважение, самоощущение.

То, что было раньше мной, ушло, прекратилось; но и в новом своем положении, в иной, изменившейся атмосфере я уже не сумела обновиться целиком, стать совсем другой и чего-то добиться (как, быть может, могла). Да, эти старания добиться, расточение душевной энергии и вместе сознание бессилия, жестокий душевный надлом — вот чем, пожалуй, объясняется моя дальнейшая судьба и вся долгая, долгая, тяжкая жизнь. Теперь-то уж все равно; ведь и прожив счастливо, неизменно удачливо, стала бы я лишь тем, кем стала: тихой, безразличной ко всему немолодой женщиной. Даже наоборот: тогда труднее было бы смириться, безропотно принять это одинокое ожидание смерти.

Теперь я уже не ощущаю своих мук с былой остротой, и самое большое удовольствие получаю разве что от чашки ароматного крепкого кофе. Да, вопрошать и судить свое прошлое дано лишь тому, кто может посмотреть на себя со стороны, точно на кого-то другого. Итак, попробуем взглянуть в лицо хотя бы прошлому, раз уж настоящему и будущему не очень смеем. Двадцать семь исполнилось мне, когда на меня обрушилась первая страшная беда, опрокинувшая мою жизнь…

Нет, и сейчас не могу без ужаса и содрогания вспомнить ту черноватую ранку на простреленном виске… И все последовавшее затем: погребальные псалмы, трупный запах, венки, неумолимый прибой заупокойного звона, рыданья до беспамятства, до тупой оглушенности, как после удара по голове. Точно в лунатическом трансе позволяла я распоряжаться собой: вести под руки, утешать, ободрять, как на смутную, призрачную игру теней глядя сквозь темную вдовью фату на растерянную суету вокруг воспаленными от слез глазами.

Неделя, должно быть, прошла, когда мать однажды сказала: «Ну пора себя немножко и в руки взять, о будущем подумать!»

О будущем… мне!

Эти слова матери впервые дали мне остро, до дрожи почувствовать, насколько я покинута, предоставлена себе. «Позаботься о своей судьбе и ребенке», — сказали мне, прекрасно зная, что я потеряла все вплоть до самой себя; сказали избалованной лаской и достатком, только к нему приученной особе, о которой до двадцатисемилетнего возраста всегда заботились другие. А кроме этого уклончивого, слагающего ответственность совета? Думали что-нибудь сделать для меня, как-нибудь помочь? Ах семья, эта пресловутая стягивающая, сближающая сочувствием ячея… Лишь моя беда по-настоящему обнаружила, какие это слабые, непрочные, расползающиеся узы. Предоставленная своему жребию, я не могла поверить очевидности и ходила, словно в ожидании чудесного пробуждения, как будто все это лишь кошмарный сон, а на самом деле ничего не случилось.

Жила я на улице Цифрашор у матери с отчимом — временно, не в силах без болезненного испуга подумать о своей квартире, где пол орошен кровью бедного усопшего. И некое подобие угрызений совести тоже тяготило, — безотчетных, но донимающих даже по ночам. Не сама она во мне просыпалась, людские взгляды ее будили, — моих бывших завистников и недоброжелателей, шепоток у меня за свиной, который заставлял, встрепенувшись, оправдываться перед собой. Будто я всему виной?.. Да нет, это не так, мне же виднее. Он сам, бедняга, ныне давно опочивший, сделал, может статься, шаг навстречу року, выбрав меня в жены. Но ведь все-таки выбрал, пожелал — именно меня, какой я была: непохожей на его родню, на ограниченных, напичканных предрассудками дочек трезвых и умеренных бюргеров. Захотел меня, ибо хотел лучшего жребия, — и лишь чудовищная случайность помешала исполниться тому, чего мы оба желали и ждали. И поминаемые втихомолку, с ехидным покачиваньем головой «недостачи» тоже не были столь уж велики, чтобы порушить его жизнь. Денежные дела моих братьев были запутаны, верно, — и в продаже участков, нарезанных поместьем, не сумел он отчитаться к сроку, но господи ты боже мой, ведь одного его слова графу было бы довольно! Или взаймы у дяди Абриша, у Хирипи попросить, — о любом одолжении! Но вот сил, сил на это не нашлось. Ему, чья тщательность и щепетильность были у всех на устах, тягостно и неудобно было бы публично расписаться в обратном… Воли к жизни не хватило, чтобы, переступив через это, попытаться начать сначала, — опять постепенно возвыситься в общем мнении. А ведь речи пока быть не могло о признании бедного Шандорки совершеннолетним — из-за душевной болезни, и Чаба как легко, по-дворянски, безо всяких претензий и препирательств отнесся к нехватке в своей доле… Конечно, жить с мыслью о беспорядке в делах для него было ужасно, но Ене выбился бы! Да только выборы эти еще издергали, сомнения, ожидания, а потом негаданный все-таки провал: в таком состоянии нервы, минутный срыв решают все. Останься я тогда, за последним обедом, с ним наедине, откройся он мне, выговорись, погорюй мы вместе… Страшно подумать, от какой иногда случайности зависит человеческая жизнь!