Маргит Каффка - Цвета и годы

— А ну, много мне еще жить?

— Больше, чем вам хотелось бы! Но разложим по порядку. В прошлом: много было всякого, много воды намутили, да мало отдыхали душой, забывались по-настоящему. Что сейчас: оскомина; ожидание, но усталое, — вот как если оступишься, остановишься и скажешь: «Ну, ладно, как выйдет, так и выйдет; со щитом или на щите, но больше не дерусь». Что вас ждет…

— Нет, ведунья, хватит! — Сечи поймал мою руку с картами и сжал. Два смуглые пальца крепко обхватили мое запястье над браслетом. Отобрав карты, он положил их на скамейку. — Зачем же все вытаскивать вот этак, выставлять… Меня теперь ничего не стоит повалить. Мне, поверите ли, до того все опостылело. Жизнь тащит, а упираться надоело, ну и пусть! Опостылело все!

Он бросил деньги в сиротскую кружку и отошел. Сестер Ревицких обступили молодые люди, офицеры. Ледяная кипень шампанского, вспучась, хлынула через край, залившись кому-то в рукав атиллы. Девушки покатились со смеху, звеня монистами. Подошли другие.

Неожиданно передо мной вырос Эндре Табоди. Прислонясь к красной бархатной стойке шатра, вполоборота к нему, я так и встретила его взгляд и серьезно, не шевелясь, смотрела, не трогая карт. Как будто этого вполне довольно и больше ничего не нужно: стоим и смотрим безмолвно друг на друга.

— Предскажете мне что-нибудь, Магда?

— Нет, — тихо ответила я с нахлынувшей вдруг щемяще-нежной грустью и опустила голову. — Все уже было.

— А все-таки как бы хорошо…

— Да, было очень хорошо.

— Зато по-настоящему, я и сейчас могу сказать!

— Так, глупый детский флирт. Мы это уже переросли.

— Придет время, оба еще вспомним, — в старости, может быть, и поймем тогда.

— Вот и отложим давайте себе на старость. Будет, что вспомнить, по крайней мере.

Он склонился к моей руке и, бережно поднеся к губам, коснулся ее долгим, благоговейным поцелуем. И ушел.

Немного погодя, безотчетно ища Эндре глазами, я нашла его у колонны: украдкой, но внимательно следил он за одной весьма проникновенно беседовавшей парой. Это была его жена с прежним своим бальным кавалером, младшим из братьев Каллошей. «Теперь ее ревнует! — шевельнулось во мне досадливое пренебрежение. — Что за странная путаница уз и привязанностей…» Отвернувшись, я опять увидела Денеша Хорвата; с немым обожанием ловил он каждое мое движение.

Тут у входа поднялась особая, молчаливая суета, невидимая мне за двойной колоннадой. Смолкла и музыка; цыгане-оркестранты покинули возвышение напротив, и место их тотчас заняли музыканты Банко, который подрядился играть у графа, — в красивых, новеньких красных куртках с золотыми пуговицами. Неопределенное движение сменилось тихим «тс, тс», и толпа гостей раздалась, открыв проход по широкому ковру меж колоннами. «Их высочества!» — послышался близ меня испуганно-почтительный шепот.

Я увидела маленькую группу людей, которая приближалась, переходя от киоска к киоску. Эрцгерцогиня купила что-то крестьянское, с вышивкой, и стала выбирать игрушки, — можно было уже расслышать, как старая графиня в шутку торгуется за нее. Часть мужчин прошла дальше, поглядывая по сторонам. Тут наследник поравнялся с моим шатром и узнал меня. Его скучающее лицо на мгновенье оживилось и, внезапно решась, — почему бы и нет? — он со снисходительной улыбкой повернулся и протянул мне руку. Поодаль, в двух-трех шагах, остановился гофмейстер, итальянский граф.

— Meine Zukunft! [35] Мое будущее! (нем.) . — негромко и мягко, почти застенчиво попросил эрцгерцог.

Я беспечно и смело подложила свою ладонь под его и, проказливо уперев в нее указательный палец другой руки, взглянула ему в глаза. Пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы скрыть невольную робость, которую непременно надо было побороть. Я чувствовала: все взоры, даже с дальних концов зала украдкой обратились на меня, хотя слов моих нельзя было слышать.

— Жизнь ваша — верх совершенства! — начала я, собравшись с духом и на довольно сносном немецком языке; голос мой почти не дрожал. — Она могуча и неприступна; как величавая белая башня с наглухо закрытыми воротами на высокой горе, сложенной из мельчайших песчинок: из признательных чувств миллионов людей. Замечательная жизнь, великолепная башня! Только спускаться вниз или поглубже закапываться в брильянтовый песок этих прекрасных чувств — запрещено.

— Даже мне?

— Вам и не захочется никогда, ваше высочество! Вы устоите, потому что узнали уже… и я смело могу подтвердить: не очень-то и стоит!

С этими словами я отпустила его руку. Никогда не забуду его изумленного, посерьезневшего, задумчивого и пристального взгляда, который он устремил на меня. Это был взгляд не охотника порисоваться, не галантного мужчины, а ищущего, тянущегося к чему-то человека, которому ведомы часы одиноких раздумий. Братский взгляд. По-военному звякнул он шпорами, поклонился, сказал по-венгерски: «Благодарю», отдал честь и присоединился к дамскому обществу.

Часто вспоминала я потом себя, тогдашнюю, дивясь и отказываясь понимать: какое внезапное наитие помогло мне связать воедино множество занимавших меня в те дни пытливых догадок и, совместив их со своим знанием жизни, обрисовать королевский жребий, — сладость власти и ее тщету? И мое разочарованное замечание: «Не очень и стоит»… Неужто тех немногих лихорадочных недель для меня, еще недавно лелеемой и балуемой всеми девочки, оказалось довольно, чтобы наполнить ответ уже такой отрезвляюще зрелой уверенностью? Дурное предчувствие, быть может?.. Ведь только старость приоткрыла мне: и самое дурное, что может случиться, не настолько плохо, чтобы заранее пугать себя или кого бы то ни было.

С минуту стояла я, как в тумане, глядя вслед эрцгерцогу. Он прошел со свитой, и его атилла васильково-синим пятном мелькнула вдали; мне показалось, что я различаю и большие золотые орлы на ней. Перед уходом он спросил что-то у епископа и свитского полковника; гофмейстер протянул деньги. Я подала обтянутую бахромчатым шелком копилку для сборов на благотворительные цели, и он засунул в щель крупную банкноту. Банко по условленному знаку грянул еще раз эрцгерцогскую: «Всю ночь я пряла, день стирала…» Но высокие гости были уже у наружной лестницы во двор, где их поджидали кареты; в последний раз блеснул эполет и растаял в моих утомленных глазах. Ушел навстречу своему неведомому, не предсказанному никем будущему…

Целое людское море вдруг охватило меня, пенясь удивлением и ревнивым любопытством. И я, опять лишь прежняя неопытная, опьяненная успехом молодая женщина, с улыбкой наслаждалась им целые долгие минуты. За удалившейся придворной свитой последовало лишь графское семейство, остальные их гости остались и теперь обступили меня, — сразу десятеро домогались, чтобы я им погадала. И я вещала, все успешней овладевая сивилловым стилем, его многозначительной невнятностью. Сам комитатский епископ предоставил руку в мое распоряжение. Я и ему что-то наплела о невероятном возвышении еще здесь, на земле, — о кардинальской шапке и огромных дворцах, под видом религиозного пиетета, быть может, чуть теплее обычного сжимая его толстые, большие белые пальцы. «Мне-то он не нужен, старый поп, — подумалось с трезвой простотой, — уедет завтра и больше его не увижу, но вдруг бедному братцу будет какая-нибудь польза!»