Эрин Стюарт - Шрамы как крылья

У кровати Кора.

Плачет.

Все время плачет.

Боль.

Постоянная боль.

Приходит сон.

Прекрасный сон.

Ты была в огне.

Ты спала

два месяца.

Реальность ускользает, словно бабочка.

Только фрагменты:

Огонь

Дым

Тело

Отец толкает меня.

Меня спасают звезды.

Сквозь туман я понимаю:

Жизнь изменилась.

Навсегда.

Впервые со дня пожара я просыпаюсь в радужном ожидании нового дня.

В доме тихо, прямо как вчера вечером, когда Гленн привез меня из школы. Кора легла еще засветло, и я не успела рассказать ей, что записалась в школьный театральный кружок.

Еще одно «впервые» – я действительно хочу рассказать Коре о возвращении в театр, чтобы хоть кто-нибудь знал: я целюсь в звезду, пусть и маленькую.

Гленн сидит на качелях на открытой веранде и смотрит на заснеженные пики гор.

– Вот это ты соня, – говорит он, когда я сажусь рядом. – Мы с утра уже съездили на кладбище. Решили, это будет правильно в такой день.

Я хочу спросить, что за особенный день, но тут же вспоминаю: 17 марта. День рождения Сары.

– Мне так жаль, что я забыла, – каюсь я, мысленно упрекая себя за то, что так увлеклась мыслями о театре и даже не вспомнила о дне рождения кузины.

Правда, я бы все равно не поехала с Корой и Гленном: я не езжу на кладбища по той же самой причине, по которой не хожу на пепелища сгоревших домов – я и так помню, что потеряла.

– Знаю, ты не любишь кладбища, – говорит Гленн. – Я просто хотел предупредить тебя… Коре сейчас тяжело.

– Где она?

Гленн кивает на дом.

– Помнишь прошлый год? Она тогда не показывалась целый день.

– В прошлом году меня здесь не было.

Он умолкает и смотрит на горы, вспоминая события годичной давности. В то время я еще лежала в больнице, в коме, где-то глубоко в себе.

С больничной кровати я видела те же самые Скалистые горы. Их зазубренные пики стремились ввысь, не то что холмы вокруг нашего дома в Юте, где я росла, наблюдая сквозь окно спальни, как зима сменяется летом. Здесь горы другие, но сам их вид успокаивает – непоколебимые и надежные, словно геологическая Полярная звезда, они ведут на восток, соединяя меня с домом.

– Я хочу тебя кое о чем попросить, – говорит Гленн.

– Хорошо.

– Проверь, как она там. Не люблю оставлять ее одну, но сегодняшнее утро и мне далось нелегко.

Я ухожу. Гленн сидит откинув голову назад и прикрыв глаза. Из-за щетины его щеки кажутся ввалившимися, придавая лицу изможденный вид.

Я плетусь к спальне Коры, сомневаясь, стоит ли беспокоить ее. Она всегда переживает «тяжелые дни» за закрытыми дверями, наедине со своим горем.

В ответ на мой стук доносится шуршание – Кора собирает влажные от слез бумажные платочки.

– Входи, – наконец разрешает она.

Я открываю дверь, и Кора слабо улыбается мне. На ней ни грамма косметики, глаза чуть припухшие, на щеках коричневатые пигментные пятна. На прикроватной тумбочке – фотография Сары, на кровати – ее пуанты.

Скомканным платочком Кора вытирает глаза, выдавливает из себя широкую улыбку и хлопает по одеялу.

– Расскажи мне про театральный кружок.

Мне хочется рассказать ей о «Волшебнике страны Оз», об экстравагантном режиссере и мальчике, который помог мне вернуться на сцену, но сегодня я не могу говорить о себе.

Сегодня – не мой день.

– Не обязательно сейчас говорить об этом.

Кора сдувается, будто проткнутый мяч.

– Прости, я тут забыла о времени, упиваясь собственным горем.

– Ты имеешь на это полное право.

Она берет фотографию Сары.

– Так странно: наступил день рождения твоего ребенка, а ребенка уже нет. И кажется, что этот день тоже больше не должен существовать. Но вот оно – ежегодное напоминание о дне, когда я стала ее мамой.

Кора теребит край голубого узорчатого одеяла. Мне хочется обнять ее, но думаю, сегодня мне лучше ее не трогать.

– Ты все равно остаешься ее мамой.

Кора вздыхает.

– Ава, прошло уже больше года. Двенадцать месяцев без нее, – а я порой, проснувшись, забываю об этом. А когда вспоминаю – словно теряю ее вновь и вновь… – Кора осекается, но миг спустя продолжает: – Я устала терять ее. Просто устала… Не нужно было говорить тебе это.

Я качаю головой. Хочется сказать, что я понимаю ее. Что просыпаюсь порой от кошмара и спешу к безопасности и теплу маминой спальни, и лишь посреди коридора вспоминаю, что моих родителей больше нет. И тяжесть этого осознания обрушивается на меня каждый раз как впервые.

Я хочу сказать все это Коре, но не знаю, с чего начать. И я просто неловко обнимаю ее и бормочу те же ничего не значащие слова, которые говорили мне:

– Если что-нибудь понадобится – только скажи.

Закрыв за собой дверь, я иду в спальню и достаю учебник по математике. Устроившись с ним на кровати, пытаюсь сосредоточиться на геометрических фигурах и не смотреть на кукол Сары, которые пялятся на меня агрессивней, чем обычно. Потом, закрыв глаза, прослушиваю мамино сообщение о покупке дезодоранта, наслаждаясь, как напевно она говорит: «Перезвони-и мне». Но даже это не приносит обычного успокоения.

Я трижды слушаю сообщение под жуткими взглядами Барби. Наконец мне надоедает сидеть в этой розово-голубой комнате, и я иду на кухню. Разбиваю в миску яйца, кладу масло и готовую смесь для кекса с практически истекшим сроком годности – мы с Сарой прятали ее на кухне для того, чтобы готовить во время моих ночевок здесь. Признаюсь, обычно мы просто разбавляли ее водой и объедались до тошноты.

Из-за неуклюжей левой руки я заляпала все вокруг, хотя миску роняю на пол всего лишь раз. Кекс получается неплохим. Я покрываю его сахарной глазурью и украшаю разноцветными драже – как сделала бы Сара. Облизав в ее честь лопатку, которой размешивала тесто, я втыкаю в кекс шестнадцать свечей.

Когда последняя свечка занимает свое место, до меня доходит: каждая свеча означает год.

Год жизни.

Я только что сделала самый печальный кекс в истории выпечки.

Выдернув свечки, я запихиваю его в утилизатор, чтобы острые ножи уничтожили любое свидетельство моей глупой идеи о том, что кекс способен укрепить семью.

Не в силах унять боль, я беспомощно стою в коридоре напротив закрытой двери в спальню Коры.

Между нами непреодолимая стена из дерева и боли.

В понедельник по пути в класс я рассказываю Пайпер о театральном кружке.

– Надеюсь, ты пошутила! – заявляет Пайпер. – Неужели ты предпочитаешь поднимать занавес, потому что кишка тонка играть на сцене?!

– О, да ты и впрямь примадонна!

– Была. Я была примадонной. А сейчас я хочу сказать, что мы договаривались о другом, и ты это прекрасно знаешь.