Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— Знаю, но по-своему, вы же, если я вам скажу, все равно не поймете.

— А может, пойму.

— Перед самым сном появляется такая неуловимая мысль… Может, даже и не мысль, а проблеск, совсем мимолетный. А иногда просто вздох, только необычный. Впрочем, случается это и утром, когда просыпаешься. О, вы все-таки улыбаетесь, вам смешно. Вы подумали, что я дурочка.

— Нет. Продолжайте. Так что же со вздохом-то, с проблеском этим?

— Да ничего особенного. Тогда человеку кажется, что придет новый день и что-то переменится… хоть немного.

— Вы хотели сказать — будет лучше. Нет, детка. Моим людям ничего подобного не кажется: им вообще ничего казаться не может. Одно для них непоколебимо, одно их сдерживает: моя твердая рука.

— Не верю.

— Вы в этом убедитесь.

— Я не поверю. Что это означает — «твердая рука»? Только твердая рука? Без всякой надежды? В этом, возможно, была необходимость на войне, в вашей роте. Но сейчас?

— Надежда — красивое слово. Особенно тут, у нас. Агнешка, здесь время в расчет не принимается, сама увидишь. Вчера, сегодня, завтра — всегда одно и то же, без изменений. И без будущего. Будущее здесь — в лучшем случае пожизненная пенсия для калек, людей, потерпевших крушение. Вы считаете меня чудовищем. Это не так. Я стараюсь по-своему, как могу. Вы видите…

Быстрым движением он протягивает руку к лампочке, опережая Агнешкину подозрительную настороженность, и она никогда уже не признается самой себе и не будет помнить, как вздрогнула, когда он коснулся пальцами, будто неумышленно, непослушной прядки волос на ее щеке.

— …свет, а ведь его не было. Весной снова примемся за болота. Землепашцы мы никудышные. Выкручиваемся кое-как, абы выжить — а мне одному за всех приходится в отчетах наводить тень на плетень, чтоб никто не придрался. Рыба из озера — раз, дерево из лесу — два, просроченное разрешение на оружие, мой грузовик и прежде всего… а неважно, черт побери!.. наша промышленность и торговля. Вам не холодно? Вы как-нибудь… этот плащ.

Что? А-а, плащ. Он на миг соскользнул с плеч, и теперь Агнешка плотнее закутывается в него. Скорей бы уж он уходил, этот Балч, оставил ее одну. Как она устала, как устала. Она слышит лишь обрывки фраз. Свет, рыба, лес, плащ. Да уходите же. Странно, почему не слышно этих слов: да уходите же. От внимательного взгляда Балча, наверно, не укрылась ее рассеянность. Воцаряется неимоверно долгая тишина — мучительная, обязывающая.

— Продолжайте.

— Благодарю вас. Итак: стабилизация. Здесь никто не верит в стабилизацию. Одни мечтают вернуться в свои края, другие чего-то ждут, а чего — я не знаю. Бабка этой Ули с колтуном, старая ведьма, ждет конца света. Януарий — возможно, войны. Семен мечтает стать министром или генералом. Павлинка, бедняга, ждет, чтобы кто-нибудь наконец на ней женился. Я держу их всех в ежовых рукавицах, потому что иначе невозможно. Хоть бы дети скорей подросли, я б их разогнал на все четыре стороны, на фабрики, в госхозы. Остальные… кто хочет, пусть спасается, а нет — пускай подыхают.

— Подыхают! Спасается! Это несовременные слова. Это анахронизмы. Время движется вперед, и мы вместе с ним — от вчерашнего дня к завтрашнему, дальше и дальше. Мир меняется, пан Балч.

— Я знаю. Мир меняется. А люди становятся хуже, мельчают.

— Это все, что вы сумели заметить?

— Остальное я предоставляю миссионерам. Вы увидите нашу новую жизнь. Увидите, как все друг друга обманывают и грызутся. Как отвратительно любят и отвратительно ненавидят. Боже мой, да ведь это те же самые люди, что были тогда, чудесные, энергичные ребята. Жалкие, ничтожные пьянчужки…

— Не знаю, как вы, но я, когда говорю л ю д и, имею в виду и себя.

— Светлая голова. А я себя не переоцениваю, для этого больше нет оснований. Все мы из одного теста, и вы, наверно, тоже.

— Наверно. Поэтому немного сознательности и разума никому из нас не помешает.

— Н е м н о г о — это не для меня. Все или ничего. Мелкие добродетели не по моему ведомству. Мелким святым я предпочитаю крупных мерзавцев. А вы сумеете стать крупной святой?

— Какой там святой! — обозлившись, защищается Агнешка. — Достаточно быть обыкновенным человеком. Для бывших героев этого, видимо, мало.

— Вы совсем еще зелены, — снисходительно, нисколько не рассердившись, говорит Балч. — Что вы можете знать о бывших героях.

— А вы отравлены, Балч.

— Возможно. Климат здесь нездоровый, малярийный. Хотите стаканчик водки?

— Я никогда не пью.

— Это тоже анахронизм.

— Скорее, травма.

— Жаль. Водка сближает. Я не умею ухаживать за женщинами. Дают — я беру. Черт…

— Уже поздно, Балч.

— Вы меня гоните, а у меня к вам просьба.

— Я вас слушаю.

— Вы умеете рисовать?

— Странный вопрос! Потому я и здесь. — Агнешка еле владеет собой — ведь затронута ее профессиональная честь, и в то же время ей в очередной раз приходится в душе отчитать себя за непростительную, навязчивую радость от сознания, что человек этот все еще осмеливается оттягивать свой уход.

— Хорошо бы для завтрашнего вечера приготовить красивую афишу.

— У вас есть чистый картон?

— Подождите минутку.

Балч отодвигает кровать, прямо с порога сует руку за дверь, вслепую шарит по стене и через минуту уже стоит перед Агнешкой с прямоугольной картиной под стеклом. Он держит ее на расстоянии вытянутой руки и, прищурившись, сосредоточенно рассматривает, однако искренняя, как показалось Агнешке, серьезность внезапно смазывается насмешливой гримасой плотно сжатых губ. На выцветшей олеографии орел в короне и между его белыми крыльями образок с черно-золотой мадонной. Балч переворачивает картину, кладет ее на стол, срывает с рамы пожелтевшую газетную оклейку и выдергивает картон. Раму с пустым стеклом он ставит в угол, но, передумав, запихивает в щель за печью, отходит, оборачивается и заталкивает еще глубже, пачкая при этом манжет рубашки.

— Вот вам картон. Он немного пожелтел, но еще прочен. Довоенный.

— Хорошо. К утру афиша будет готова.

— Я рад. И главным образом потому, что вы не расчувствовались над… гм… святыней.

— Так, как вы — над своими реликвиями.

— Откуда вы знаете? Эта картина намного старше вас. Она всегда и везде была со мной. Это почти талисман.

— Так почему же вы его уничтожили?

— По вашему желанию.

— Неправда. Меня не касается, что вы делаете со своими талисманами — вешаете их на стену или прячете на дно сундука. Забирайте это с собой. Я найду другую бумагу.

— Вы прекрасны в своем гневе. Только это несправедливо. Я ваше желание понял в другом смысле. Время идет вперед… от вчерашнего дня к завтрашнему — ведь это ваши слова. Вы же с первой минуты принялись меня обращать. Долой реликвии! Не так ли?