Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

Салют из пяти выстрелов раздирает тишину отрывистым грохотом, катится вдоль полукруглой стены леса и возвращается назад. И, словно бы переходя вброд эти шумовые волны, которые все снижаются и затихают, пока не замирают у ног, Балч подходит к Агнешке. Смотрит на нее серьезным взглядом без удивления, без насмешливой своей улыбки. Протягивает руку.

— Простите за грохот.

— Шумите, пожалуйста. Только зачем же здесь, на кладбище? Как-то странно.

— Им не странно. — Он скупым жестом указывает на могилы. — Салютовал боевым друзьям, как в каждый сочельник. Личное мое скромное обязательство, общий парад бывает в другое время, в день годовщины. Может, и вы дождетесь.

— А вы сомневаетесь?

— Не то чтобы сомневаюсь или не верю. Я не знаю. Во всяком случае, пугать вас сегодня я не собирался. Я надеялся, что вам станет скучно и вы уйдете.

— Но вы же не знали…

— Знал. У меня хороший слух. Впрочем, если бы я и не услышал…

— Вы не испугали меня. Сегодня я уже привыкла к выстрелам. Вот, пожалуйста, ваши пихточки и… лассо.

— Я немножко рассчитывал и на это.

— Все-то вы знаете — это прямо невыносимо.

— Не все. Вы же не ушли, дождались…

— Нет, мне уже скучно и я ухожу, лишь бы вы во всем были правы. Простите, что задержалась.

— Вы не уйдете.

— Ладно, пусть вы опять будете правы, — соглашается Агнешка, подумав. — Конечно, не уйду. Надо же наконец поговорить.

— Это самокритика или упрек?

— И то и другое. Наши отношения бессмысленны.

— Отношения? Какие отношения? — удивляется Балч с явной уже иронией.

— Не будем придираться к словам. — Агнешке удалось преодолеть приступ замешательства. — Служебные отношения, соседские, ну, вообще… человеческие.

— А черт… Простите! Прекрасно, поговорим. Ведь нынче сочельник, верно? За мир — все люди доброй воли.

— Дело не в сочельнике, — сердится Агнешка. — Пропади он пропадом!

— Идет. — Балч как раз перекладывал пистолет из кармана куртки во внутренний карман пиджака. — Пропади он пропадом. Вот я и распулял всю обойму.

— Хватит об этом.

— Никогда не хватит, — тихо, словно обращаясь к самому себе, протестует Балч. — Слишком редко, слишком редко мы вспоминаем, все реже и реже.

— Это же хорошо. А вы жалеете.

— Это плохо. И я уже не так сильно жалею, не так сильно виню себя.

— Не за что. Печальная это память. И у меня есть могилы, пан Зенон. Но я не хожу на них. И не поеду к ним во время каникул.

— А к живым?

— Не хотела, хоть и звали.

— Кто? Тот маменькин сынок? Колумб?

— Пан Балч!

— О мертвых говорить не хочешь, о живых не хочешь, тогда…

— Пойдемте отсюда. Тоскливо.

— Ладно. Покажу тебе одно место — там не так уныло, немножко повеселей.

Одной рукой он берет веревку, другой слегка поддерживает Агнешку за локоть. Они поднимаются наискось по склону. Возле наклоненной сосны с обнаженными корнями выходят к лесистому мысу. Балч останавливается, снимает куртку и расстилает ее на снегу. Предложив ей жестом сесть, сам он садится на пень, смахнув с него снег рукавом. Агнешка замечает, что пиджак на Балче воскресный. Сев, он сразу же сдирает с шеи туго завязанный галстук и сердито сует его в карман, тот самый старомодный галстук в косую полоску, что был на нем в день его первого визита к ней. Затем расстегивает воротничок и с невероятным облегчением переводит дух. Нет, он не жестокий, грозный и безжалостный. Есть в нем что-то смешное, обезоруживающее. Что-то мальчишеское.

— Зенон…

— Да, Агнешка?.. — Он смотрит на нее вопросительно, с робкой надеждой.

— …Балч. Зенон Балч, — повторяет она тихо, задумчиво и отчужденно, удивляясь не то двум этим словам, не то себе самой.

Улыбка, загоревшаяся в его глазах, гаснет.

— Я думал, что… Простите.

— Странное у вас имя. Какое-то чужое.

— Смотря для кого.

— Наверно, — соглашается Агнешка с печальной покорностью.

Помрачнев, оба молчат, как бы размышляя без всякой обиды над общей бедой.

— Говорите мне лучше «ты». И я вам буду.

— Не получится, — раздумывает Агнешка, не глядя на него. — При людях не получится. Значит, и вообще нельзя. В такой раздвоенности есть что-то лживое.

— Может быть. Но хотя бы сегодня. Только сегодня.

— Потому что сочельник?

— Нет, просто так.

— Как хотите. Завтра сам будешь злиться.

Агнешка протягивает руку. Балч сжимает ее и с неуклюжей серьезной галантностью подносит к губам. И вдруг обоим становится стыдно. Она вырывает руку. А он ищет наспех свойственные его натуре слова:

— Жалко, что фляжку свою забыл.

И сразу осекается увидев, какими стали ее глаза.

— Слава богу! — говорит Агнешка. — Ведь знаешь, как я это ненавижу. Ненавижу!

— Я пошутил, — уступает он. — Есть такой обычай, чтобы сперва чокнуться, прежде чем…

— Балч, — обрывает его Агнешка. — Я никогда не выискивала обычаев, если хотела поцеловаться.

— Это откровенно. Не узнаю тебя.

— Еще узнаешь.

— А сейчас… тебе не хочется?

— Нет.

— Чтобы помириться?

— Считай, что мы помирились. Не ссоримся же.

— А ведь когда-то тебе хотелось… Да-да. Уж не такая ты несведущая. Скажи, чем вы там занимались над озером с тем самым… Колумбом?

— Целовались.

— И только?

— Зенон, не будем сегодня ссориться.

— А все-таки жалко, что забыл фляжку… Хлебнул бы один.

— И остался бы тут один. При мне ты не будешь больше. Никогда.

— Нет, это просто непонятно. — Балч с трудом скрывает в своем голосе раздражение. — Откуда у тебя эта травма?

— Травма — это ты правильно сказал. Знаешь, почему я потеряла всех, всех до единого? И брата своего Кшися тоже, хотя в ту ночь он и уцелел… Когда гитлеровцы окружили Воличку, наши партизанские часовые спали. Все были пьяны до бесчувствия.

— Полевой суд.

— Не понадобилось. Уничтожили всю деревню. И партизан тоже. Часовых — первыми.

— Я не знал. Ты никогда не рассказывала.

— А когда мне было рассказывать? — В ее вопросе слышится и горечь и упрек.

— Ты права. — Балч, помрачнев, опускает голову.

— Зенон, — просительно склоняется к нему Агнешка. — Почему ты опять разрешил Зависляку?.. После того как ты запретил, я так обрадовалась. Послушай, прошу тебя, запрети ему. Запрети им всем, раз и навсегда.

— Это не так просто, — хмуро и тускло откликается Балч. — Запрети, запрети. Лучше бы спросила, откуда у меня все берется. Хотя бы на эту твою забаву, на школу. Может, воображаешь, что повят у нас такой щедрый? Им самим туго.

— Школу ты к этому не припутывай, Балч. Предпочитаю обходиться без всего и мерзнуть.

— Знаю. Но ребятишкам это не понравится.

— Это не повод. Прекрати это немедленно.

— Не так-то просто, — повторяет Балч. — С чего мы тут начали? Это же главная и самая старая традиция. — Он с выразительным сарказмом подчеркивает слово «традиция». — Мои люди привыкли к ней, привязались. Что я им теперь скажу?