Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— Тоже еще угрызения!

— Ты этого не поймешь, потому что не все обо мне знаешь. После войны я мог бы осесть и где-нибудь еще, мне разное предлагали, даже ответственную работу, только я не захотел. Решил здесь остаться. Лучше я буду богом в Хробжичках, чем мальчиком на побегушках. Уж я такой. Я должен кем-то быть, что-то иметь.

— Кто же ты такой? И что у тебя есть?

— То-то и оно. Вдруг видишь, что и сам ты никто и ничего у тебя нет.

— Не смотри ты на кладбище, прошу тебя.

— Хорошо. Буду смотреть на Хробжички. Красивый отсюда вид, разнообразный. Мертвые, живые. Что выбрать? Не знаю. Лучше бы ты не приезжала к нам, Агнешка.

— При чем тут я?

— Подожди, поймешь. Еще до твоего приезда мне все тут уже осточертело. Только по другой причине, попросту от безнадежной скуки. Но после твоего приезда я решил не удирать. Загадал, что если ты останешься, то и я тоже. А если не выдержишь и уедешь, так и я уеду. Видишь, как могло деревне посчастливиться: конец диктатуре. Знай ты об этом, так небось уехала бы, верна?

— Нет, — не задумываясь отвечает Агнешка мягким и ласковым голосом.

— То-то и оно. А, черт… — У него ломается несколько спичек, прежде чем ему удается закурить. После глубокой затяжки он снова овладевает собой и успокаивается. — Жалко, что тогда я не оставил тебя одну, — говорит он тусклым голосом скорее себе самому, чем ей, словно бы повторяя вслух свои давнишние размышления. — Тогда я еще сумел бы. А потом все запуталось. Мог бы я, пожалуй, плюнуть на эти незадачливые Хробжички и уехать. Только не один. Ну так что? Мог бы я и тебя послушаться, переиначить все, что тут сделал, и самого себя тоже. Вывернуть все наизнанку. Но тогда все они спросят, для чего, для кого я так поступил? Ведь у нас в деревне на бескорыстие смотрят косо, тут этим не прославишься. Значит, одно из двух: или я сумею ответить им убедительно, или, скорей всего, не сумею и стану для них шутом, посмешищем, а такого я терпеть не согласен, ни одного дня не согласен. Заколдованный круг, черт бы его побрал. Пойти, что ли, к Бобочке, чтобы поворожила.

— Ты только о себе думаешь. Лишь бы себе, боже упаси, не навредить. А чем-нибудь рискнуть, мой милый, без гарантии и не надеясь на щедрую награду, это тебе не улыбается?

— Что ты знаешь о риске? Ты идеально соответствуешь своей роли. Учение свет, или как там? Воинствующая правота, идеал.

— Можешь надо мной смеяться, но мне хотелось бы, чтобы это было так. Только это не так. У меня тоже заколдованный круг. Я обязана была кричать, бить тревогу с первого же дня. А я? Сижу тихо, делаю вид, что и сама справляюсь. И вовсе не из деловитости или добросовестности. Я тоже эгоистка, тоже трусиха. Не кричу только потому, что потом мне пришлось бы уйти. А я не хочу уходить, хочу остаться.

— Как понимаю, ради школы.

— Нет, не только.

Это «нет» было, конечно, ослаблено дополнением, однако она так звонко и решительно произнесла все три слова, что они все равно прозвучали как признание или вызов. Балч не сразу ответил. Дыхание его участилось, он раза два шевельнул беззвучно губами и, чтобы успокоиться, уставился на огонек сигареты.

— Не по-людски это — обвинять себя за такое. Больно уж добросовестно или больно заносчиво, но результат один. Ты еще доиграешься, вот увидишь.

Но лицо его повернуто к ней на три четверти, и она видит, что, несмотря на эти сказанные шепотом слова, в его глазах нет угрозы. Она вся подалась к нему, выжидательно замерла. Почувствовала, что это преувеличение не завершало, а, напротив, предваряло признание.

— Я разузнавал про тебя у разных людей, — продолжал он хрипловато. — Думал, навряд ли ты явилась сюда из одной наивности, наверно, была за тобой какая вина, грех или грешок. Иначе сюда не прислали бы. Сюда ведь присылают в наказание. Но так ничего и не узнал. И до сих пор все не знаю, кто же ты на самом деле.

— Сам видишь. Какая есть, такая есть. Не лучше и не хуже.

— В том-то и беда, что не хуже.

— А была б я плохая, тебе-то какая радость?

— Такая, что все было бы по-людски. Обычнее.

— Так плохо ты думаешь о людях?

— Приходится. Это помогает мириться с ними… И с самим собой. А ты мне всю игру портишь.

— Так думай обо мне как можно хуже.

— Я и стараюсь. Все время. — И он взглянул на нее с дерзкой откровенностью.

— Помогает? — с тенью горькой усмешки спросила она.

— Нет, провались все к дьяволу, не помогает! Во что ты меня превратила, девчонка. Если бы не ты… Никогда я ни в чем не сомневался. Плевал я на всякие премудрости. А ты подбиваешь меня играть втемную. К тому, чтобы я поверил в несуществующее, в невозможное. В такое, о чем я и понятия не имел, ты вбиваешь мне в голову, что это есть, что это возможно: проверь, дескать. Нет, не верю!

— Ты вправду так считаешь, Балч? Погоди, сперва подумай: ты уверен?

Он долго молчит.

— Нет, — сдается он наконец и, сникнув, неохотно признается: — Ни в чем я уже не уверен.

И тут же взрывается:

— Потерял я себя, нет мне покоя. И все из-за тебя.

Агнешка откликается лишь после долгой паузы, она говорит медленно, словно бы с трудом находя слова для слишком сложной мысли:

— Покоя тебе больше не видать, Зенон. И мне тоже. Спутались они как-то в одно, наши заколдованные круги. Мы вроде бы ждем друг от друга помощи, только никто из нас не хочет уступить, ни ты, ни я…

Она осекается, заметив на его лице странную усмешку. Нет, не странную, а хорошо знакомую, привычную — злую.

— Ладно-ладно, — небрежно отделывается он от горького удивления в ее глазах, не то заскучав, не то потеряв терпение. — Поставим на этом точку. Потрубила и хватит.

— Зенон!

— Что? — Он смотрит на нее отсутствующе, с невинным недоумением, будто его только что разбудили.

— Каждый раз, когда мы заводим такой разговор, у тебя два языка, два голоса. Всегда я на это попадаюсь.

— А разве мы разговаривали? О чем?

— Не шути так. Не люблю, когда ты такой.

— Пошутить он любит, пошутить, только и всего… — передразнивает он Павлинку, привыкшую этим присловьем выгораживать перед людьми Януария. Но тут же становится серьезным. — Еще никому в жизни я не доверялся, кроме тебя. Но даром это не пройдет. Стыдно мне будет, что так я насобачился болтать: будто по писаному. Больной буду от стыда.

— Пожалел?

— Пожалел. Время идет, а мы воду толчем. А Семен не возвращается.

— Так ты Семена ждал?..

— А ты думала, что… — Не желая избавлять ее от разочарования, он усмехается недоброй, еще более красноречивой, чем обычно, усмешкой.

— Мне все равно, Балч, — решает Агнешка. — Наверно, нескоро мы опять встретимся. Хотелось бы только знать…

— Пожалуйста. Я слушаю.

— У тебя ведь неприятности. Я не сомневаюсь, это чувствуется. Какие?

— Ерундовские.