Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— Что это за дым? Иезус Мария! — Марьянек узнал Улю.

Уля кидается к камину и сперва руками, потом обугленным поленом вытаскивает из камина, выгребает на пол дымящиеся головни, пылающие щепки, весь жар без остатка, и молотит по горящим поленьям — столб искр взвивается кверху, обдает Улю и зажигает огоньки в волосах.

— Беги отсюда, Марьян! — кричит Уля.

И, перескакивая через непогасшие поленья, бросается к двери, колотя себя руками по голове и по платью.

— Марьян! — зовет она еще раз, снова набирает в грудь воздуха и…

…крышка в полу медленно-медленно приподнимается… Марьянек не слышит, не понимает Улю, он только смотрит не отрываясь широкими от ужаса глазами на эту поднимающуюся крышку, на возникшую под ней темную человеческую фигуру. Он узнал, кто это. Отскочил к окну, скорчился, присев, закрылся руками.

— Дядя, не бейте!..

А там, внизу, раздается жуткий грохот. Какой-то ужасный вздох. Все, что происходит дальше, все, что Марьянек видит из-под согнутой оцепеневшей руки, свершается одновременно или же в молниеносной последовательности — быстро и в то же время непостижимо медленно, потому что никак не может кончиться. Этот вздох, этот страшный стон сотрясает весь пол. Пол даже вздымается рядом с Марьянеком, встает наискось, и крышка падает назад, но еще до того, как она захлопнулась, выбравшийся из-под нее наполовину человек сорвался куда-то вниз. А в этот жуткий гул, раздавшийся снизу, ворвался другой, более близкий грохот и звон чего-то падающего. Паркет трещит в стыках, вспучивается ломаными линиями, будто под него подкапывается могучий крот, да и впрямь под полом пробегает резкий шипящий треск, который, затихнув на миг, тут же возникает снова и бежит дальше, к камину, а там сворачивает вбок и распадается на два новых грохота. Паркет вздымается, все еще пылающие головни закатываются под камин, стены задрожали, загремели, а в потолке, едва раздался этот оглушительный гром, засинело во всю ширь, и тут же опрокинулось навзничь небо. Плотный натиск пыли душит и ослепляет, но затем эта туча оседает, и Марьянек в прояснившейся под открытым небом бурой мгле видит в шаге от себя пропасть, отделяющую его от двери.

Где-то все еще прокатывается грохот за грохотом, только теперь подальше и потише — уже снаружи. А здесь, в здании, скрипят столбы, подпирающие остатки потолка, будто их трясет невидимка. И снова скрежет этого страшного крота — теперь он роет в стене между камином и дверью: внизу затрещало, и почти одновременно раздался треск в стене, будто замолотили цепами по току. След крота на полу сразу ожил, изогнулся дугой, вполз в верхний угол камина, часть каминной полки обвалилась, и на непогасшие угли посыпались горстями вместе с каленым кирпичом и известкой какие-то поблескивающие желтоватые патроны. Только они толще и длиннее тех, какие Марьянек видел издалека на пастбище во время запретных игр у костра. Взметнулся сноп искр…

Вслед за протяжным гулом как бы десяти одновременно громов вдвое оглушительнее прогремел взрыв, разрушивший нижнюю стену замка, а секундой раньше Агнешка услыхала пронзительный собачий лай и где-то там, за громадой развалин, испуганный хриплый крик: «Марьян! Марьян!» Она так и не сумеет понять, какой рефлекс памяти заставил ее, в ту минуту ослепшую и оглохшую, посмотреть на часы и прийти в ужас не от гула детонации, не от падения стены и не от грохота, послышавшегося снова из верхней части башни, а только от вида стрелок: одна — горизонтальная, другая чуть отклонилась от вертикали — пять минут четвертого. Она видит, как стоявший рядом Семен кидается напрямик на крутую насыпь свежих развалин, окутанных пылью и выползающим изнутри сквозь все щели и пробоины дымом. «Нет, Семен, нет!» — кричит она одними глазами, всем своим отчаянием, а сама уже несется вниз, задыхаясь от колючей кирпичной пыли, бежит сначала в обход, а потом наискось на ту дорогу, которую ее ноги находят безошибочно; она ничего не думает, но знает, куда бежит, хотя потом и не сумеет никогда вспомнить, в какой момент этот рывок пересилил оцепенение страха.

Стена трескается, лопается, обрушивается в новых местах. Повсюду среди грохота и гула встрясок обваливаются разрушенные уже стены. Семен, хоть и взял сильный разбег, застрял, не мог не застрять. Его душит и ослепляет пыль и тяжелый дым, насыщенный сладковатыми гнилыми парами. Он с трудом пробирается по грудам битого кирпича и камня. Снова грохот. Прямо перед ним обрушивается уцелевшая часть крыши над пристройкой. С треском переламываются стропила. Обломанная балка летит вниз, описывая широкую дугу, ударяясь в насыпь то одним, то другим концом. Стена над обвалившейся крышей тоже рушится, и Семен успевает увидеть, что верхняя часть башни повисает над этим свежим проломом вроде аэростата или балкона, лишенного опоры, что в пролете окна видна фигурка или даже две. Он как раз вовремя кидается на груду щебня, падающая сверху балка пролетает мимо него, одновременно он чувствует в левом плече раздирающую боль, чувствует, что вместе с обвалившейся на него тяжестью он ползет куда-то вниз и, придавленный балкой, увязает, словно в ловушке, в каменном углублении. От кирпичной пыли у него слезятся глаза. Сквозь слезы и бурую завесу он смутно видит, что кто-то взбирается по насыпи к нему.

Благополучно снарядив Тотека в дорогу, не забыв ему дать повидло для Лёды и даже всучив силой вторую баночку для любезного майора, Павлинка принялась считать своих ребят, — она занималась этим по многу раз в день, хотя никому бы в том не призналась. С Гелькой просто, она всегда при маме, значит, раз, Яцек в боковушке бормочет под нос таблицу умножения и сердится на шестью семь и восемью девять — они самые трудные, Кася ворчит сонным голосом — недовольна, что не дают поспать после обеда. Значит, трое. Элька с Томеком ушли искать эту несчастную запропастившуюся Астру — пять. Марьянек! Не доел обеда, вышел вроде бы в сени и не вернулся — ну, не беда, небось тоже увязался со старшими искать собаку. Лишь после этого неожиданного грохота, такого жуткого, что даже стекла в окнах задребезжали и закачались иконы на стене, сердце Павлинки сжалось от тревоги и недоброго предчувствия, Гелька подпрыгнула у нее на коленях, обхватила маму за шею, заплакала, а Яцек и Кася выскочили из боковушки и слова сказать не могут. Ничего страшного, успокоила она себя и детей, это мужики празднуют, салютуют из ружей или еще из чего, чтоб им провалиться, скаженным. А сама быстро накидывает платок, закутывает Гельку во фланелевое одеяльце, велит Яцеку присмотреть за Касей и за домом и, осердясь не на шутку, топает ногой: нет, никуда вы не пойдете, цыц, а то покажу!.. Бежит что есть духу через сад, начинает кое-что различать сквозь деревья, слышит новые гремящие раскаты и догадывается, что это вовсе не салют. Но первое, что она замечает, выбежав из сада к замку, где толпится народ, где видно, как в багровом дыму рушатся стены, — первое, что она постигает, как бы озаренная вспышкой облегчения, — это рыжую Астру и кучку ребят вокруг, и еще, кажется, Флокса, а вот мелькнули и светлые косички Эльки, но тут прокатилась новая лавина взрыва, толпа волнами отхлынула назад, заслонила от Павлинки самое главное. Она пробирается в гущу толпы, и тут вдруг сразу испаряется, ускользает едва обретенное облегчение, затравленное со всех сторон этим жутким шепотом, этим шелестом, леденящим кровь. «Зависляк, Зависляк, Зависляк», — слышит она, а люди оборачиваются на нее и расступаются, как расступались сегодня на кладбище, и Павлинка стоит уже в первом ряду зрителей и свидетелей, беспомощных, устрашенных и ненасытно любопытных, стоит прямо напротив распахнутых дверей проклятого клуба, болтающихся на полуобвалившейся стене и видных только частично, потому что перед ними громоздится бурая груда битого кирпича. А из-за этой щербатой груды — «Зависляк, Зависляк», все громче становится этот шепот, это бормотание — торчит растопыренная рука в клочьях черного рукава, такая большая, что каждый палец виден отдельно; рука эта дрогнула — то ли камень на нее упал, то ли человек еще жив. Верхние слои с грозным грохотом обваливаются, и Павлинка с криком бросается вперед, но кузнец и Макс хватают ее и крепко держат, и она сразу же слабеет, пронзенная мучительной от стыда и отчаяния радостью, грешной, страшащейся себя самой радостью — ведь эта рука, уже утонувшая в груде щебня, не была детской, этот черный рукав не был рукавом Марьянека.