Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

Может быть, он ждал, может быть, еще ждал.

Стало темней, я не зажигала свет, сидела на первой парте с самого края, у двери, ты ее знаешь, и я не сразу это вспомнила: он мне как-то сказал язвительно и в сердцах, что мне хотелось бы всю деревню посадить за первую парту и учить взрослых, словно ребятишек. Я сама села за эту парту. Так получилось. Но я ни о чем не думала, тогда еще ни о чем. Текло время — минута за минутой. Наверно, он уже уплыл.

Потом я услыхала какие-то крики, подошла к окну: трое парней ломились в запертый магазин, колотили кулаками в дверь и в ставни, я узнала голос Мундека Варденги. «Пеля, пусти! — кричали они. — Выпить охота! Хватит с нас самогона, да здравствует водочная монополия!» Ты, Иза, этого не поймешь, никогда не сможешь понять — ни того, какое производил впечатление этот крик и грохот рядом с домом Зависляков, ни того, что этот шум для меня значил, на что он меня толкал.

Я открыла впотьмах несессер, достала классные журналы и пособия, разложила их, как они лежали, по ящикам и на столе. Вынула из мешочка наш кораблик, Иза, который вы мне подарили, «Колумба» из «Колумба», и поставила его на полку, на прежнее место. И снова села за первую парту, и не знаю, сколько просидела, правда, не знаю, мне и сейчас не хочется смотреть на часы, их время ни о чем мне сегодня не говорит, ничего не сообщает. Я ждала и жду, пока время снова шевельнется во мне самой.

Потом я зажгла свет, прочитала твое письмо и погасила лампу. Наверно, он уже уплыл и больше не ждет.

Я здесь. Я существую.

И что бы я сейчас ни говорила, чего бы ни думала о себе и обо всем остальном, думаю-то я только об э т о м, и даже не столько думаю, сколько я сама по себе э т о. Оба мы не назвали э т о г о открыто, и хорошо, потому что мне вдруг представилось, что э т о — все, все в целом, или, пожалуй, не так: э т о — форма всего того, чем мы являемся и что делаем, название всей нашей жизни со всеми ее переменами, еще не известными мне, э т о — условие, без которого нет ощущения, что ты существуешь. Э т о останется во мне, даже изменив свой облик и в новом облике покинув меня, бросив, а я отрекаюсь от него.

Ведь это не единственная фигура пространства с королевским пурпуром на плечах, а сила, скрытая во мне самой.

А если и он чувствует так же, то, может быть, несмотря на все перемены, мы сбережем нетронутой и непреходящей ценность э т о г о, пускай уже не друг для друга, а для всего того, что заполнит нашу жизнь.

Например, должна же я последить за Тотеком, чтобы он не свихнулся. Должна я заняться и Улей, а то ведь я и не знаю толком, как и чем живет эта девочка, — от мелких подачек, а тем более от ее услуг людям пользы мало, надо ей придумать какое-то занятие, какую-то профессию, может быть шитье. Надо выбраться в Бялосоль к молодым Кондерам, сообща легче решить. И не забыть про Бобочку… Хробжицы… Паром все-таки будет. С тех пор как уехала Пшивлоцкая, тут куда лучше и спокойней. Даже удивительно, какую большую роль играла она во всех раздорах. Она уехала из-за меня, по моей вине. Я обидела ее, но зато от этой обиды была все же какая-то польза. Еще один из запутанных счетов совести. Школа. Дел так много! Кладбище, все эти могилы, могила Пшивлоцкого — верю, что Семен не оставит их без присмотра. Похороны. Помочь Павлинке. Уцелел или рассыпался этот орел над камином? Надо завтра проверить. Надо, надо, надо… Завтра.

Вот видишь, Иза, я еще не умею тебе объяснить, насколько все эти «надо» связаны с т е м с а м ы м, насколько одно вытекает из другого, становясь одним большим целым, суммой всего в моей жизни. Я только начала этому учиться, сидя здесь впотьмах за первой школьной партой.

Помнишь, Иза, как вы навестили меня? Тогда шла речь о высочайшей цене идеала. До чего же мы были в себе уверены, как задавались и умничали. Нам казалось, что стоит лишь капельку рискнуть и примириться с деревенскими неудобствами, чтобы считать свои идеалы оплаченными. Но потом даже он сердито и язвительно попрекал меня моим воображаемым идеализмом и противопоставлял ему свою мнимую трезвость мыслей и поступков. Насколько же по-иному я вдруг увидела все это сегодня или, может быть, не увидела, а только почувствовала.

Кто из нас двоих, он или я, стремился к наивысшей самоотдаче, к наибольшему, ко всему?

Не знаю.

После нашего разговора там, на берегу, точнее, после всего сказанного им (и недосказанного) о Пшивлоцком, мне кажется, что в его жизни был период, и, наверно, долгий, продолжавшийся, возможно, вплоть до самого боя за башню, когда он требовал от себя и от других всего, максимальной самоотдачи. И верил, что человеку это по силам. «Хороший был солдат, — скакал он о Пшивлоцком и добавил с горечью: — При штурме принимается во внимание только цель и результат, больше ничего. — И под конец, не желая признаваться в большем: — Так было надо, и я, по сути, обязан ему и отыгрышем потерянной надежды и многим из того, что знаю теперь о людях и о себе». Я вдруг почувствовала, скорее по тону, чем по словам, что он очень уважал и любил своего командира, очень ему верил. Пока не разочаровался — не только в нем, но и в ценности собственных чувств. И теперь я по-иному понимаю его прежние недобрые намеки насчет Пшивлоцкого, которые я слышала только от него, он еще раз это подтвердил. Они были подсказаны его собственным разочарованием, собственной обидой, горечью утраченной веры.

Вообрази-ка себе, Иза, вместе со мной, что кто-то требует от себя самого и других абсолютного совершенства и ожидает этого совершенства вопреки разуму и опыту. Разве не безумие так ждать чуда, так мечтать о совершенстве, уже не ведающем ни права, ни справедливости, поскольку оно в них не нуждается. Но если мечта не сбывается, потому что она не может сбыться, безумец кидается в другую крайность, противоположную и окончательную, он отрицает в себе и других все человеческое, такое, как оно есть, и прежде всего высмеивает тех, кто верен реальной скромной человечности, кто не желает разделять его новой веры и совершенства упадка.

Вообрази также заодно со мной, что некто, воюя, верил в совершенную победу, то есть в абсолютный конец всех войн навеки. Но потом увидел, что война продолжается в нем самом, в памяти, в неустойчивом беспокойстве вселенной, увидел, что мир не является самостоятельной ценностью, подчиняющей себе всех без исключения, увидел, что несовершенство проявляется и тут, в наихудшем самоотрицании, ибо нет ничего хуже отказа от мира, где бы ни возник этот отказ. Он увидел, что мир опять стал предметом хитрости и торга, каковые он, безумный максималист, презирает. Вот он и кидается в противоположную крайность и точно так же, как отрицал в душе достоинство права и справедливости, стал отрицать и достоинство мира. Если бы он был властителем, то превратился бы в тирана, в Калигулу, в царя или диктатора, ибо презрение к себе и другим, презрение к абсолютным и поэтому недоступным идеалам вкупе с вытеснившей эти идеалы жаждой власти научили бы его убивать людей, не совершенных в своем человеческом качестве. Власть безумцев отказывает чужой жизни в ценности, легко идет на убийство.