Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей [litres]

На парусах изящной яхты заиграл розовый отблеск заката; она приблизилась к берегу, и отблеск погас. Я побрел обратно в город, свернул налево у новой гавани, яхт-клуба и здания Американского легиона, возле ступеней которого стояли выкрашенные коричневой краской пулеметы.

В судоремонтной мастерской вовсю трудились рабочие, торопясь покрасить и просмолить лодки к надвигающемуся лету. Подготовку к новому сезону задержала аномально холодная весна.

Я прошел мимо лодок, потом по заросшему пустырю на краю гавани и медленно направился к хижине Дэнни с односкатной крышей. На случай, если он не захочет со мной встречаться, я принялся насвистывать старую песенку.

Так оно и вышло. Хижина была пуста, но я знал наверняка, будто видел своими глазами, что Дэнни лежит в зарослях бурьяна где-нибудь за старыми бревнами, разбросанными повсюду. И поскольку я был уверен, что он вернется в хижину, едва я уйду, я достал из кармана коричневый конверт, положил его на грязную койку и пошел прочь, все еще насвистывая, за исключением того момента, когда я тихо произнес: «Прощай, Дэнни. Удачи тебе!» Я снова засвистел, вышел из гавани и зашагал мимо особняков на Порлок, свернул на Вязовую улицу и добрался до своего дома – старинного дома Хоули.

Я обнаружил Мэри в самом центре урагана, медленно крутящего вокруг нее обломки, овевающего ее шквальными ветрами. Стоя в белой нейлоновой комбинации и тапочках, она управляла разгромом; свежевымытые волосы были накручены на бигуди и лежали на голове, будто помет колбасок-сосунков. Даже не припомню, когда мы ужинали в ресторане. Мы не могли себе этого позволить и давно отвыкли. От дикого ажиотажа Мэри трепетали даже дети по краям ее личного урагана. Она их покормила, искупала, раздала приказы, потом сама же их отменила. В кухне стояла гладильная доска, мои бесценные и любимые вещи были отутюжены и развешаны по стульям. Периодически Мэри замедляла галоп и бросалась возить утюгом по своему платью, разложенному на доске. Дети слишком переволновались, чтобы есть, но приказ есть приказ.

У меня имеется пять парадно-выходных костюмов – совсем неплохо для продавца в продуктовом магазине. Я пощупал висевшие на спинках стульев вещи. Они зовутся по цветам: синий – Консервативный, коричневый – Милый Джордж Браун, черный – Похоронный, серые – Дориан Грей и Конь Сив.

– Какой надеть, моя обнимашка?

– Обнимашка?! О как! Что ж, ужин не торжественный, к тому же сегодня понедельник. Я предложила бы Милого Джорджа или Дориана – да, Дориан подойдет: он достаточно нарядный и без лишнего официоза.

– И к нему бабочку в горошек?

– Разумеется.

Эллен не выдержала:

– Папа! Ты же не собираешься надевать бабочку?! Ты слишком старый!

– А вот и нет. Я юн, весел и беспечен!

– Ты будешь похож на аиста. Хорошо хоть я не с вами!

– Я тоже рад. С чего ты взяла, что я буду похож на старого аиста?

– Ну, ты не совсем старый, только для бабочки уже староват.

– Негодная маленькая зануда!

– Что ж, иди, если хочешь, чтобы над тобой все смеялись.

– Вот и отлично. Мэри, ты хочешь, чтобы надо мной все смеялись?

– Оставь отца в покое, ему пора мыться. Рубашку я положила на кровать.

– Я уже написал половину эссе для конкурса, – вклинился Аллен.

– Хорошо, потому что летом тебе придется поработать.

– Поработать?!

– В магазине.

– О как. – Энтузиазма он не выказал.

Эллен ахнула, но когда все посмотрели на нее, промолчала. Мэри повторила восемьдесят пять вещей, которые детям надо и не надо делать в наше отсутствие, и я отправился принимать ванну.

Пока я пытался завязать бабочку в горошек, свою единственную бабочку, вошла Эллен и прислонилась к двери.

– Будь ты помоложе, было бы получше, – с пугающей женственностью протянула она.

– Устроишь ты своему счастливому мужу веселую жизнь, дорогая.

– Старшеклассники их уже не носят.

– Зато бабочку носит премьер-министр Макмиллан.

– Ему можно. Папочка, а считается жульничеством списывать что-то из книги?

– Поясни-ка.

– Если человек… если я пишу эссе и беру что-то из книги?

– Зависит от того, как именно ты это делаешь.

– Ну-у, скажу твоими же словами – поясни-ка.

– Не нукай!

– Хорошо.

– Если ты поставишь кавычки и сноску на того, кто это написал, твое эссе только прибавит авторитетности. Думаю, половина американской литературы состоит из цитат или хрестоматий. Теперь тебе нравится моя бабочка?

– А если ты не ставишь кавычки…

– Вот тогда это уже воровство, то есть жульничество. Ты ведь так не поступишь, верно?

– Не поступлю.

– Тогда в чем проблема?

– За это сажают в тюрьму?

– Могут, если делаешь это из-за денег. Не поступай так, моя девочка. Так что ты думаешь о моем галстуке теперь?

– Ты просто невозможен, – протянула она.

– Если ты направляешься вниз, сообщи своему чертову братцу, что я принес ему чертову маску Микки Мауса и позор на его голову!

– Никогда-то ты не слушаешь!

– Слушаю.

– А вот и нет. Ты еще пожалеешь!

– Прощай, Леда. Лебедю – привет! [23] В греческой мифологии Ледой, женой царя Спарты, овладел Зевс в облике лебедя.

Она лениво побрела прочь – по-младенчески упитанная блудница. Девочки меня убивают. Они оказываются такими девочками!

Моя Мэри была красива, красива и ослепительна. Из всех ее пор сочился внутренний свет. Она взяла меня под руку, и мы отправились по Вязовой улице под склонившимися аркой деревьями, под светом фонарей, и, клянусь, наши ноги шли гордой и легкой поступью чистокровных лошадок, приближающихся к барьеру.

– Тебе нужно отправиться в Рим! Египет для тебя тесен. Большой мир зовет!

Она хихикнула. Клянусь, она хихикнула, словно отдавая дань нашей дочери.

– Мы теперь будем чаще выбираться из дому, моя дорогая.

– Когда?

– Когда разбогатеем.

– И когда же это будет?

– Скоро. Научу тебя носить туфли на каблуках.

– И будешь прикуривать сигары десятидолларовыми банкнотами?

– Двадцатками.

– Люблю тебя!

– Я смущен, мэм! Зря вы это сказали. Вы вогнали меня в краску!

Не так давно владельцы «Формачтера» установили эркерные окна на фасаде, застеклив их бутылочным стеклом, чтобы придать ресторану оригинальность и дух старины. Так оно и вышло, вот только изогнутое стекло сильно кривило лица сидящих за столиками людей: с улицы виднелась то одна сплошная челюсть, то большой блуждающий глаз. Это придавало старому «Формачтеру» определенный шарм, как и ящики с геранью и лобелией на подоконниках.

Марджи уже ждала нас – истинная хозяйка вечера. Она представила своего спутника, некоего мистера Хартога из Нью-Йорка, любителя позагорать под кварцевой лампой и с зубами, сидящими часто, что зерна в початке кукурузы. Хартог был изрядно потрепан и побит жизнью, зато откликался на все реплики благодарным смехом. Это и был его вклад в беседу, причем довольно неплохой.