Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей [litres]

Постигнув и приняв схему развития событий, я четко видел свой путь и лежащие впереди опасности. Что изумляло больше всего, так это самостоятельное зарождение замыслов – одно вырастало из другого, кусочки головоломки складывались. Я смотрел, как процесс развивается, и лишь легонько его направлял.

То, что я сделал и еще планировал сделать, я предпринял с полным осознанием того, что мне это чуждо, но необходимо, как стремена необходимы для того, чтобы взобраться на рослую лошадь. Если ты уже в седле, то стремена не нужны. Может, этот процесс мне не остановить, однако начинать следующий я не стану. Не хочу и не буду больше жителем этой мрачной и опасной страны. К трагедии седьмого июля я не имею ни малейшего отношения. Процесс запустил не я, зато я могу его предугадать и воспользоваться им.

Один из древнейших и наиболее часто опровергаемых мифов – убеждение, что мысли человека отражаются у него на лице, что глаза – зеркало души. Ничего подобного. В глазах можно увидеть лишь болезнь, неудачу или отчаяние, которые также являются разновидностями болезни. Существуют исключительные люди, способные видеть вглубь, чувствовать перемену или слышать тайный сигнал. Думаю, моя Мэри перемену заметила, но истолковала ее неверно, зато Марджи Янг-Хант… Впрочем, она ведьма, и это меня тревожит. Мне кажется, она одновременно умна и обладает колдовской силой, что тревожит вдвойне.

Я был уверен, что Бейкер уедет на праздники, вероятно, после обеда в пятницу перед Четвертым июля. Чтобы возыметь должное действие на выборы, буря разразится в пятницу или в субботу, поэтому вполне логично предположить, что Бейкер захочет убраться подальше. Разумеется, мне до этой встряски дела нет. Для меня это лишь упражнение в предвидении, однако все же придется предпринять ряд мер в четверг, на случай его более скорого отъезда. Мое субботнее мероприятие настолько точно выверено, что я мог бы проделать необходимые действия с закрытыми глазами. Я испытывал не страх, а лишь толику волнения, как актер перед выходом на сцену.

В понедельник, двадцать седьмого июня, Марулло заявился, едва я успел открыть магазин. Он с любопытством осмотрел полки, кассовый аппарат, холодильник, заглянул в складское помещение. Судя по его лицу, он видел это все впервые в жизни.

– Собираешься куда-нибудь на Четвертое июля? – спросил я.

– С чего ты взял?

– Ну, на праздники уезжают все, кто может себе это позволить.

– Вон что! И куда же мне ехать?

– А куда ездят остальные? В горы Катскилл, да хоть в Монток на рыбалку. Тунец пришел.

Сама мысль о том, чтобы сражаться с тридцатифунтовой рыбой, отдалась болью в его измученных артритом руках; он согнул их в локтях и поморщился.

Я едва не спросил, когда он собирается в Италию, но это было бы уже слишком. Я подошел к нему и осторожно взял за правый локоть.

– Альфио, – сказал я, – ты совсем спятил! Почему не съездишь в Нью-Йорк к лучшему врачу? Наверняка есть способ покончить с болью.

– Не верю я им.

– Чего тебе терять? Поезжай! Попробуй.

– Тебе-то какое дело?

– Никакого. Только я уже кучу лет работаю на одного дурного сукиного сына! И если старому прохвосту-итальяшке больно, я чувствую ту же боль. Ты приходишь, скрючиваешь руки, и в результате я битый час не могу разогнуться сам!

– Тебе меня жалко?

– Нет, черт побери! Я умасливаю тебя ради прибавки к жалованью.

Марулло уставился на меня глазами гончей; белки покраснели, темно-коричневая радужка по цвету почти слилась со зрачком.

– Ты хороший парень, – сказал он.

– Сильно на это не рассчитывай!

– Хороший парень! – выпалил Марулло и, будто смутившись проявления чувств, выскочил из магазина и побрел прочь.

Я взвешивал три фунта стручковой фасоли для миссис Дэвидсон, когда Марулло снова ворвался в магазин. Он остановился в дверях и крикнул:

– Бери мой «понтиак»!

– Чего?!

– Поезжай куда-нибудь на воскресенье и понедельник!

– Не могу, не на что и не на чем.

– Свози детей отдохнуть! Бери «понтиак», гараж я предупредил. Бак полный!

– Погоди-ка.

– Пошел к черту! Свози детей отдохнуть!

Он швырнул в меня бумажный шарик, упавший между стручками фасоли. Миссис Дэвидсон смотрела, как Марулло несется по улице прочь. Я поднял зеленый комок – три двадцатидолларовые купюры, сложенные в плотный квадратик.

– Что это с ним?

– Итальянцы легко возбудимы.

– Да уж, и деньгами швыряются направо и налево.

До конца недели он не появился, так что все прошло как надо. Прежде он никогда не уезжал, не предупредив меня. Такое чувство, словно стоишь и смотришь на парад, прекрасно зная, что будет дальше, но все равно не можешь оторваться.

«Понтиака» я не ожидал. Марулло никому не давал свою машину. Чудны́е настали времена. Некая внешняя сила взялась управлять событиями, и они сгрудились подобно скоту, который ведут по погрузочному желобу. Наоборот тоже бывает. Порой внешняя сила отклоняет тебя от выбранного курса и сводит все усилия на нет, как бы тщательно ты все ни запланировал. Думаю, именно поэтому люди верят в удачу или в невезение.

В четверг, тридцатого июня, я проснулся, как всегда, в жемчужно-сером преддверии рассвета, который в середине лета наступает довольно рано. Кресло и комод виднелись сгустками темноты, картина на стене – легким намеком. Редко когда на рассвете не поднимается бриз, и белые занавески трепетали на ветру, словно живые.

Какое удовольствие зависнуть между двумя мирами – слоистыми небесами сна и бренными подпорками яви. Я сладко потянулся, ощущая приятное покалывание во всем теле. Будто за ночь кожа стянулась, и утром приходится напрягать мышцы и растягивать ее до обычного размера, в чем заключается некое саднящее удовольствие.

Сперва я обратился к запомнившимся снам и пролистал их, словно утреннюю газету, в поисках чего-нибудь интересного или полезного. Потом исследовал грядущий день в поисках того, что пока не случилось. Далее я воспользовался методикой, усвоенной от лучшего командира, которого я знал. Чарли Эдвардс, майор средних лет, пожалуй, уже староватый для боевого офицера, зато вояка отменный. У него была большая семья – красавица жена и четверо детей-погодков, и сердце его непрерывно болело бы от любви и тоски по ним, позволь он себе такую роскошь. Чарли рассказал мне, как он справляется. Делая свое смертельно опасное дело, он не мог отвлекаться на любовь к близким и расщеплять внимание, вот он и выработал метод. Поутру, если только его не подняли по тревоге, он раскрывал разум и сердце для своей семьи. Словно вынимал каждого из них из застекленного шкафчика, вспоминал, как они выглядят, гладил, целовал и убирал обратно; в конце он с ними прощался и захлопывал дверцу. На все про все уходило полчаса, если у него выдавалась такая возможность, и потом ему не надо было думать о них в течение дня. Он мог посвятить себя полностью, не разрываясь между разумом и чувствами, своей работе – убийству людей. Лучший офицер, которого я знал. Я попросил разрешения использовать его метод, и он позволил. Когда он погиб, все, о чем я мог подумать, – жизнь он прожил хорошую и насыщенную. Жил в свое удовольствие, насладился любовью, исполнил свой долг – разве многим удается такое хотя бы отчасти?