Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей [litres]

Когда нам подарили слоновью ногу, я посмотрел на большие ногти цвета слоновой кости и сказал своим детям: «Тому, кто покрасит их лаком для ногтей, достанется по первое число, ясно вам?» Они послушались, и мне пришлось красить слоновьи ногти самому – в ярко-красный цвет, позаимствованным у Мэри лаком.

Я поехал на встречу с Дэнни в «понтиаке» Марулло, аэропорт находился в здании нью-бэйтаунской почты. Припарковавшись, я положил трость на заднее сиденье, и тут подъехали двое злющих копов на патрульной машине и сказали:

– На сиденье нельзя.

– Это запрещено законом?

– Не умничай нам тут!

– Я просто спросил.

– Ну, не клади ее на сиденье.

Дэнни сортировал посылки на почтовом складе. Он надел кепку из овчины, в руках держал вращающийся ветромер. Лицо у него было исхудавшее, губы сильно потрескались, руки распухли, как грелки с горячей водой, будто их искусали осы.

Он поднялся пожать мне руку, и моя правая кисть угодила в теплую, упругую массу. Он сунул мне что-то маленькое, тяжелое и холодное, размером с ключ, но не ключ – металлический предмет, на ощупь отполированный и с острыми краями. Я не знал, что это, потому что не видел, только трогал его. Я склонился к Дэнни и поцеловал его, ощутив сухость грубых обветренных губ. И тогда я проснулся, весь дрожа и обливаясь холодным потом. Светало. Я видел озеро, корову в воде еще было не различить, и все еще чувствовал прикосновение сухих губ. Я мигом поднялся, потому что не хотел лежать и думать об этом. Кофе варить не стал, сразу пошел к слоновьей ноге и убедился, что чертова трость на месте.

В тревожный час рассвета было жарко и влажно, утренний бриз еще не подул. Серебристо-серую улицу устилали следы людской жизнедеятельности. «Формачтер» пока не открылся, впрочем, кофе я не хотел. Я зашел через заднюю дверь в торговое помещение и увидел под стойкой кожаную шляпную коробку. Вскрыл банку с кофе, высыпал содержимое в мусорное ведро. Затем проделал две дырочки в банке сгущенки и вылил ее в жестянку из-под кофе, подпер заднюю дверь и поставил молоко у входа. Кот уже сидел в проулке, но к молоку не подошел, пока я не отправился в торговый зал. Оттуда я наблюдал за серым котом в сером проулке, лакающим молоко. Он поднял голову, и у него были белые испачканные усы. Он сел, умылся и вылизал лапы.

Я открыл картонку и вынул субботние чеки, уложенные по порядку и заколотые скрепками. Из коричневого банковского конверта я достал тридцать стодолларовых купюр и убрал оставшиеся двадцать. Три тысячи долларов придержу для устойчивости баланса, пока магазин не встанет на ноги. Две тысячи положу на счет Мэри и, как только представится возможность, доложу туда оставшиеся три тысячи. Тридцать купюр я положил в свой новенький бумажник, от чего он изрядно распух, и сунул в боковой карман. Потом я вынес из склада ящики и коробки, вскрыл и принялся уставлять опустевшие полки, записывая на листке упаковочной бумаги продукты, которые следовало заказать. Ящики и коробки я сложил стопкой в проулке, где их заберет мусоровоз, и налил в стаканчик из-под кофе еще молока, но кот не вернулся. Либо наелся, либо, шельмец, предпочитал ворованную еду.

Судя по всему, некоторые годы разительно отличаются от других лет по погоде, роду занятий и настроению, как один день отличается от другого. Год тысяча девятьсот шестидесятый стал годом перемен, годом обнаружения тайных страхов, когда тревога выходит из спячки и перерастает в гнев. И происходило это не только со мной или с Нью-Бэйтауном. Скоро должно было состояться выдвижение кандидатов в президенты, и витавшая в воздухе тревога постепенно менялась на гнев и сопутствующее ей возбуждение. Происходящее затрагивало не одну нацию, лихорадило весь мир – Африку, Кубу, Южную Америку, Европу, Азию, Ближний Восток. Тревога перерастала в гнев, гнев искал выхода, причем любого – лишь бы выплеснуть агрессию, и страны нервничали, как лошади у барьера.

Я знал, что вторник, пятое июля, будет большой день. Думаю, я знал заранее, что именно произойдет, хотя теперь, когда все случилось, трудно сказать наверняка.

Я будто заранее знал, что противоударный Бейкер на семнадцати камнях, тикающий как часы, забарабанит в мою дверь за час до открытия банка. Так и вышло, я даже не успел открыть магазин для покупателей. Я впустил его и запер за ним дверь.

– Какой ужас! – воскликнул он. – Я был в отъезде. Вернулся, как только услышал в новостях!

– Про какой именно ужас вы говорите, сэр?

– Конечно, про скандал! Эти люди были моими друзьями, старыми друзьями. Я должен что-то предпринять!

– До выборов их не станут допрашивать, им просто предъявили обвинения.

– Знаю. Не опубликовать ли нам заявление о нашей вере в их невиновность? Да хоть платное объявление в газету дать.

– В какую газету, сэр? «Вестник Бэй-Харбора» не выйдет до четверга.

– Надо что-нибудь предпринять.

– Надо.

Он говорил для проформы. Наверное, он понял, что я это понимаю. И все же смотрел мне в глаза и при этом выглядел всерьез встревоженным.

– Если ничего не предпримем, сумасбродные радикалы испортят нам все выборы! Нужно выдвинуть новых кандидатов. Ужасно поступать так со старыми друзьями, но они и сами должны понимать, что мы не имеем права пускать сюда твердолобых радикалов!

– Почему бы вам с ними не поговорить?

– Они до сих пор в себя не пришли. У них не было времени на раздумья. Марулло вернулся?

– Прислал друга. Я купил магазин за три тысячи долларов.

– Отлично. Удачная сделка. Бумаги подписаны?

– Да.

– Если он что затеет, номера купюр переписаны.

– Ничего он не затеет. Он хочет уехать. Он устал.

– Никогда ему не доверял. Никогда не знал, во что он замешан.

– Он был жуликом, сэр?

– Скорее пронырой, как говорится, и нашим и вашим. Если ему удастся продать всю свою собственность, то он богач, однако три тысячи за магазин – это просто даром.

– Он меня любил.

– Пожалуй. Кого он прислал – мафию?

– Федерала. Видите, Марулло мне доверял.

Бейкер хлопнул себя по лбу, что было ему совсем несвойственно.

– И как я не додумался? Ты нам подходишь! Из хорошей семьи, надежный, владелец недвижимости, бизнесмен, человек уважаемый. В городе у тебя нет ни единого врага. Разумеется, ты нам подходишь.

– Подхожу для чего?

– Для должности мэра!

– Бизнесменом я стал в прошлую субботу.

– Ты понимаешь, что я имею в виду. Вокруг тебя мы соберем новые уважаемые лица. А что, идеальный вариант!

– Из продавцов в мэры?

– Никто не считал Хоули всего лишь продавцом.

– Я считал. И Мэри тоже.

– Теперь все изменилось. Можем объявить сегодня, пока не явились залетные сумасброды.

– Мне нужно обдумать все от кильсона до трюмселя [39] Киль – хребет корабля, обеспечивающий поддержку конструкции, кильсон – продольный брус, который кладут поверх киля для усиления конструкции. Трюмсель – верхний парус у судов с прямым парусным вооружением. .