Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей [litres]

«Я люблю Америку». Итан Аллен Хоули II.

«Что есть отдельный человек? Атом, почти невидимый без увеличительного стекла, точка на поверхности вселенной, доля секунды по сравнению с необозримой, не имеющей ни начала, ни конца вечностью, капля воды в бездонных глубинах, что испаряется и уносится ветром, песчинка, что вскоре соединится с прахом, из которого произошла. Неужели создание столь мелкое, ничтожное, бренное, недолговечное выступит против становления великой нации, что пребудет в веках, разве выступит оно против последующих поколений, которые произойдут из наших чресел и будут жить до скончания этого мира? Так устремим же взоры на свою страну, обретем достоинство чистых и бескорыстных патриотов и спасем нашу страну от грозящих ей опасностей! Чего мы стоим, чего стоит человек, который не готов пожертвовать собой во имя своей страны?»

Я перелистал страницы, черные отметки были повсюду.

– Узнаете откуда?

– Нет. Что-то знакомое, вроде написано в прошлом веке.

– Так и есть. Генри Клей, речь 1850 года.

– А остальное? Тоже из Клея?

– Нет, отрывки из разных мест – немного из Дэниела Уэбстера, немного из Джефферсона и, да поможет мне Бог, фрагмент Второй инаугурационной речи Линкольна. Понятия не имею, как мы такое пропустили. Наверное, дело в том, что работ были тысячи. Слава богу, вовремя спохватились! После проблем с викторинами, Ван Дореном и прочим только этого нам не хватало.

– Для ребенка – странная манера написания.

– Понятия не имею, как такое случилось. Если бы не открытка, никто бы и не понял.

– Открытка?

– Почтовая открытка с видом на Эмпайр-стейт-билдинг.

– Кто отправитель?

– Аноним.

– Откуда отправлена?

– Из Нью-Йорка.

– Дайте посмотреть.

– Мы храним ее за семью замками на случай проблем. Вы ведь не станете создавать нам проблемы?

– Чего вы хотите от меня?

– Забудьте обо всем, словно ничего и не было. Мы готовы спустить дело на тормозах.

– Такое забыть трудно.

– Черт, я не о том, просто держите рот на замке и не создавайте нам проблем! Год выдался паршивый. Да еще эти выборы – чего только не выплывает наружу по ходу дела.

Я закрыл синюю папку и отдал ему:

– Со мной у вас проблем не будет.

Он сверкнул белыми, как жемчужины, зубами:

– Так я и знал! Я им говорил. Я собрал о вас сведения. У вас хорошая репутация, вы из уважаемой семьи…

– Не пора ли вам?

– Вы должны знать, что я понимаю ваши чувства.

– Спасибо. А я – ваши. То, что можно скрыть, не существует вовсе.

– Не хочу оставлять вас в таком настроении. Я специализируюсь на связях с общественностью. Давайте как-нибудь утрясем этот вопрос. Мы можем предложить вашему сыну именную стипендию или еще что-нибудь достойное…

– Неужели порок устроил забастовку ради повышения оплаты труда? Нет, просто уходите сейчас же, прошу вас!

– Мы как-нибудь утрясем этот вопрос.

– Я в вас не сомневаюсь.

Я проводил его, вернулся в кресло, выключил свет и стал слушать звуки моего дома. Он стучал как сердце, хотя, вероятно, это и было биение моего сердца и скрипы старого дома. Я решил пойти к шкафчику и взять талисман, уже поднялся и…

Раздался треск и скулеж, будто заржал испуганный жеребенок, потом быстрые шаги в холле и тишина. Я зачвакал мокрыми ботинками по ступенькам. Вошел в комнату Эллен, включил свет. Она свернулась в клубок под одеялом, голову спрятала под подушку. Я попытался ее поднять, но дочь вцепилась крепко, пришлось дернуть посильнее. Из уголка рта Эллен сочилась кровь.

– В ванной поскользнулась.

– Вижу. Сильно болит?

– Нет, не очень.

– Другими словами, меня это не касается.

– Я не хотела, чтобы его посадили в тюрьму!

Аллен сидел на краю кровати в одних трусах. Глаза у него были как у загнанной в угол мыши, готовой из последних сил кинуться на веник.

– Стукачка поганая!

– Ты все слышал?

– Я слышал, что устроила эта стукачка!

– Как насчет того, что устроил ты?

Загнанная в угол мышь ощерилась.

– Ну и что? Все так делают. Подумаешь, не повезло – с кем не бывает!

– Ты действительно так считаешь?

– Ты что – газет не читал? Так живут все без исключения, почитай газеты! Чем проповедовать тут мне, лучше газеты полистай! Сам-то небось тоже не святой, ведь все так живут! Не собираюсь отдуваться за других. И плевать мне на все, кроме этой поганой стукачки!

Обычно Мэри просыпается медленно, но сейчас она не спала. Наверное, даже не засыпала. Она сидела в комнате Эллен, на краешке кровати. В свете уличного фонаря ее было хорошо видно, по лицу пробегали тени листьев. Она была как скала, огромная гранитная скала посреди быстрины. Марджи права. Она крепка, как армейский ботинок, неподвижна, несгибаема, надежна.

– Ты идешь спать, Итан?

Значит, она тоже слушала.

– Нет, моя дорогая-любимая.

– Снова уходишь?

– Да, пойду прогуляюсь.

– Тебе бы выспаться. На улице дождь. Тебе так нужно уйти?

– Да. Есть одно место. Я должен туда сходить.

– Плащ возьми. Не забудь, как раньше.

– Да, дорогая.

Целовать ее я не стал. Не смог из-за свернувшейся клубочком фигуры под простыней. Но я тронул ее за плечо, провел рукой по лицу и почувствовал, что она крепка, как армейский ботинок.

Я отправился в ванную за пачкой бритвенных лезвий.

В холле я открыл шкаф, чтобы взять плащ, как велела Мэри, и услышал шорох, возню и топот. Ко мне бросилась всхлипывающая Эллен, уткнула в мою грудь окровавленный нос и крепко обхватила обеими руками, прижав мои локти к бокам. Она дрожала всем своим маленьким тельцем.

Я взял ее за челку и приподнял голову к свету.

– Возьми меня с собой!

– Не могу, глупышка. Пойдем на кухню, я тебя умою.

– Возьми меня с собой! Ведь ты не вернешься!

– Ты чего, лапуля? Конечно, вернусь. Я всегда возвращаюсь. А ты иди в кровать и отдохни. Станет полегче.

– Ты не возьмешь меня?

– Там, куда я иду, детей не пускают. Ты же не хочешь стоять на улице в ночнушке?

– Не уходи!

Она снова вцепилась в меня, гладила по рукам, по бокам, сунула сжатые в кулаки руки в мои карманы, и я испугался, что она найдет лезвия. Эллен всегда любила ласкаться, обниматься и неизменно меня удивляла. Вдруг она разжала руки, отступила назад с высоко поднятой головой и посмотрела на меня спокойными, без слез глазами. Я поцеловал ее грязную щечку и почувствовал на губах вкус подсохшей крови. И тогда я повернулся к двери.

– Разве ты не возьмешь свою трость?

– Нет, Эллен. Не сегодня. Иди спать, дорогая. Иди спать.

Удрал я быстро. Наверное, я удирал от нее и от Мэри. Я слышал, как она спускалась по лестнице размеренным шагом.

Прилив был в разгаре. Я вошел в теплую воду бухты и добрался до Места. Медленная донная волна накатывала и отступала, брюки мигом намокли. Набитый бумажник в боковом кармане бился о бедро, затем пропитался водой, как и одежда, и потерял свой вес. Летнее море кишело медузами размером с крыжовник, они вытягивали усики и жглись, как крапива. Я чувствовал, как они жалят мои ноги и живот, словно язычки пламени, а неторопливая волна ритмично накатывала и покидала Место, будто в такт дыханию. Дождь обратился в легкий туман и вобрал в себя все звезды и уличные фонари, превратив исходивший от них свет в темное, тусклое сияние. Третий выступ я разглядел, но из Места его было не соединить с той точкой, где лежал киль затонувшей «Красавицы Адэйр». Набежавшая волна оторвала мои ноги от дна, и они будто стали сами по себе, отдельно от тела, налетевший из ниоткуда порыв ветра погнал туман, как овец. И я увидел звезду – позднюю, до рассвета ей уже не подняться. В бухту с пыхтеньем вошло какое-то судно, судя по неторопливому, напыщенному звуку мотора – парусное. За зубчатым краем волнолома мелькнул мачтовый огонь, красных и зеленых бортовых огней с моего Места было не видно.