Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

— К-хому ты нужен, Вартаховский?! Разве ты мужчина! Ты — ничтожество!

Елену Григорьевну поразило, что Вартаховского абсолютно не задели эти слова. Он продолжал мирно улыбаться, как если бы Клавдия Петровна ласково шутила с ним.

Елена Григорьевна резко встала и в дверях кабинета тихо произнесла:

— Вы не смейте… Оскорблять!

На какое-то мгновение все мы услыхали шорох падающего за окном снега.

— Боже мой! — усмехнулся Вартаховский. — Если бы я на все реагировал, то давно откинул бы сандалии, то есть кеды фабрики «Буревестник», размер сорок второй. Вот не далее как вчера я подсаживал в троллейбус одну даму. И, несмотря на это, я же оказался виноват в том, что не разогнал весь хвост и не пустил ее первой. Перед покойной женой я был виноват, что не министр, перед тещей, что угробил ее дочь. Какое достоинство? Нет, пора идти в дворники! Попробуй такое вот начальство, — Вартаховский сделал восьмерку головой в сторону кабинета, — заметить дворнику: плохо, мол, убираешь, — пошлет подальше, только и всего!

Клавдия Петровна, как ни странно, молчала, хотя сейчас могла бы сказать: «Вартаховский, от тебя не требуют ничего гиперболического. Работай качественно и систематически». Приободренный Вартаховский взметнул со стола бумагу:

— Вот лозунг, который я снял в коридоре. Висел, пардон, возле бака.

На бумаге было написано: «Бой летунам и опаздунам!»

— Несуразный лозунг, — проговорила Елена Григорьевна.

Но Вартаховского уже понесло:

— Висел в коридоре!

— А мне кажется, — не удержалась я, — сами написали фломастером! Ваш почерк!

Разоблачение не остановило Вартаховского.

— Знаете, как машинистка назвала мой почерк?

— И знать не хотим! Очередная выдумка!

— Уписистый!

Клавдия Петровна не усидела в кабинете.

— Вартаховский, ты готов трещать круглосуточно, публично получать пощечины, околачиваться по чердакам, лишь бы бездельничать! Я от тебя не требую ничего гиперболического! — Клавдия Петровна призывала нас в свидетели, и мы сострадали ей. — Перечень рабочих телефонов он сочиняет два месяца, а можно сделать за полчаса! Как я только не приучала его к труду! Поощрительные он получал, из начальнического фонда я ему выколачивала. В редакции у него самая порядочная ставка, но ведь это одно название — ведущий редактор!

— Золотые слова, — подтвердил Вартаховский. — Я и грузчик, и такелажник, и курьер, и охранник, и посудомойка…

— И мальчик на побегушках у всего издательства, — продолжила Клавдия Петровна. — Для смежной редакции таскаешь молоко.

— Я предлагал и вам. Вы же боитесь доверить деньги!

— По-моему, в учреждении не существует человека, которому ты не должен.

— Какое мне дело, — попытался уйти от темы Вартаховский, — что издательство не может вывезти тираж?! Ваш покорный слуга пёр его в детской колясочке.

— Между прочим, когда рассчитаешься за вчерашнее?

— А калужская история?! Полдня трясся в поезде…

— Я не понимаю, — перебила Клавдия Петровна, — почему ты нищий? Почему в день получки у тебя нет денег?

— Потому, что у меня есть то, чего нет у вас.

В ответ загремело: «распущенность», «пропащий», «общение с так называемыми мыслящими» и «порядочность».

Вартаховский вознес страдательный взгляд к двери, и как бы на его призыв явилось спасение в образе безмятежной профсоюзной девушки с древними глазами.

— Вартаховский, пишите заявление в местком. Можем выделить пятнадцать рублей, — сказало Спасение.

— Что я говорила! Вот доказательство. — Отомщенная Клавдия Петровна взывала к Елене Григорьевне. — Как «лучшему» работнику. Тем, кто действительно нуждается в помощи, — она взглянула на пустой Валин стол, — шиш.

— Клавдия Петровна, — Спасение говорило тягуче, будто спросонья, — не знаете, а набрасываетесь. Вартаховский этих денег и не увидит.

— Конечно! Пропьет!

— Мы ему не дадим.

— Что за чушь?

— Он задолжал в профсоюз, не платит взносов. Его уже по-всякому уговаривали. Теперь местком постановил выделить ссуду для погашения задолженности.

— Щедрые же вы товарищи!

— Не беспокойтесь, Клавдия Петровна, вам не дадим.

— Тогда и я не стану платить!

— Не оплатят больничный.

— А как Вартаховскому оплачивали?

— Клавдия Петровна, — взмолилось Спасение, — если вам его не жалко, пожалейте хоть меня. Попадет-то ведь мне.

О Вартаховском говорили так, словно его не было в комнате. И над словесной перетолчкой профорга с начальницей поднялся голос Елены Григорьевны:

— Скажите, как ваше имя?

— С вашего разрешения, был когда-то Виталием Федоровичем.

— Виталий Федорович, очень прошу, скажите что-нибудь в свою защиту, если вас это оскорбляет, или покайтесь, если все это не так.

Вартаховский безвольно пожал плечами и вышел из редакции, бросив на ходу:

— Сколько ни говори, ничего не изменишь.

— Нашел случай, чтобы часа два околачиваться по зданию. — В глазах Клавдии Петровны горело желание ударить его.

Спасение кинулось за Вартаховским.

Но Клавдия Петровна не учла тягу Вартаховского к красивым женщинам. Он вернулся гораздо раньше с проясненной улыбкой, галантно-приятный.

— Вы все-таки не ответили на мой вопрос: замужем вы или… — Вартаховский пальцами отбил по столу чечетку.

— Виталием Федоровичем, — пояснила я Елене Григорьевне, — руководит чувство отвергнутого народного заседателя: Клавдия Петровна не пустила его на заседание суда, вот он и устраивает расследование на месте.

— Ничего, и моему терпению есть предел. — Клавдия Петровна взяла со стола линейку, словно собиралась измерить, много ли осталось в ней терпения.

— Муж и двое детей! Угадал?

Я умолила Елену Григорьевну ответить Вартаховскому «да», иначе в разливе беседы утонет конец истории с бриллиантами.

— Вы остановились на том, что не решили, будете ли снова собирать Болховитиновой, — напомнила я.

— Большинство согласны, а Каролина Сергеевна Борткевич… Уже слышали про такую?

Елена Григорьевна сразу заметила, что все мы, даже Вартаховский, опоздали изобразить на лице безмятежность.

— Каролина сказала, что денег ей не жалко, но вот принимать их от нас — безнравственно, что Болховитинова должна была продать книги из библиотеки, отнести в антикварный бриллианты, но не попытаться сохранять их ценой подачек. Были бы живы предки Болховитиновой, они внушили бы ей представление о чести, тем более дворянское.

Вартаховский оценил каждую из нас презрительным покачиванием головы.

— Если уж Борткевич разглагольствует о нравственности, то мне остается говорить о невинности.

— Между прочим, Вартаховский, да будет тебе известно, Борткевич — просвещенный человек, различает, что к чему, и в книгах, и вообще.