Джика Ютеш - У нас в Крисанте

— Посмотри ему в глаза! — снова приказала бабушка Саломия.

— Ты уж прости меня, Михэлука! — тихо попросил Томека.

Сердце Михэлуки словно обожгло пламенем, у него сразу стало легко на душе, и он заплакал.

Томека весь съежился и, не зная, что сказать, тихонько положил узелок на подушку. В узелке были медовые соты.

Бенони высунул из-под кровати голову и дернул за подол вздрогнувшую от неожиданности старуху:

— Теперь он принес соты! Михэлука хотел ему добра, а он…

Стоявшая в молчании, опершись о дверной косяк, Олимпия расхохоталась:

— А ты откуда заявился? А ну, вылезай из-под кровати, неслух! Вот подожди, узнает отец, на что ты сгубил деготь, и всыплет тебе как следует!..

Но старуха погладила малыша по голове:

— А я-то думала, что под кроватью щенок скребется!

Расхохотался сквозь слезы и Михэлука.

— Испортил мировые чоботы! Слышь, Михэлука, что он сделал? — разъяснил повеселевший Томека. — Этот братец за тебя, Михэлука, готов в огонь и в воду!

Казалось, что сладость принесенных Томекой сот успокоила и примирила всех.

После того случая Томека долгое время водку в рот не брал, зато стал молчаливее самого дяди Гаврилы. Он все время как будто размышлял о чем-то известном ему одному и работал так усердно, что как-то раз старый барин похвалил его:

— Ну как, бездельник, взялся за ум?

— Взялся барин, взялся! — серьезно ответил Томека, прислушиваясь к работе двигателя.

Каждый вечер он уходил в деревню, но возвращался совершенно трезвым и еще более задумчивым. Теперь он частенько заводил речь о своем младшем брате, который уехал в большой город, где пылали огромные печи, каждая величиной с усадьбу барина Кристу. В печах этих день и ночь варилась сталь.

— Знали бы вы, какой платок он прислал матери! С шелковой бахромой… А вот из меня ничего путного не получилось.

Тетка слушала и посмеивалась:

— Что же ты туда не уедешь? Может, даст бог, напьешься пьяным и свалишься головой в печь!

Но Томека не рассердился, а лишь печально вздохнул:

— Эх, кабы я только знал, как мне свою жизнь наладить, как дальше жить!

Но иногда механик забывал свои печали и, как в былые времена, принимался рассказывать всевозможные чудесные истории, которые Михэлука слушал с разинутым ртом до поздней ночи. Бенони обычно давно уже спал, тетка дремала на завалинке, и только Михэлука неподвижно сидел между Томекой и дядей Гаврилой и укладывался лишь после окрика тетки, разбуженной ночной прохладой:

— Да прекратите наконец свою болтовню и ложитесь!.. И что это за ребенок! Не ребенок, а черт! Полюбуйтесь на него — торчит до полуночи и слушает разные байки!

Больше всего Михэлука любил рассказы про отца Пауля Попеску. Старый барин Попеску был страшно уродлив, и из-за вечно оскаленного рта и торчащих во все стороны зубов люди прозвали его обезьяной. Всю свою жизнь он безжалостно угнетал и притеснял крестьян, а под старость совсем рехнулся. Напротив его усадьбы был большой пруд, в котором в изобилии водились карпы, но ловить их помещик строго запрещал и самолично кормил рыбу сырой говядиной. На их прокорм каждую неделю в усадьбе забивали по одному волу, и в конце концов карпов так раскормили, что на них страшно было смотреть — свиньи, а не карпы! Барин до того любил своих питомцев, что провел на берег пруда электричество, а карпов называл человечьими именами. Как-то летом приехал в усадьбу из Бухареста его сын, Паул Попеску, с приятелями, и все они принялись удить рыбу. Старик страшно рассердился, утащил из кухни выловленных карпов и похоронил их на берегу пруда, причитая и гнусаво отпевая рыбу по-церковному. Дни и ночи проводил он в лодке и, чтобы карпы могли наслаждаться не только электрическим светом, но и музыкой, то и дело заводил граммофон. Как-то ночью лодка перевернулась вместе с барином, а утром, когда слуги его выудили, труп был без носа и ушей. Барина объели карпы!

Стоило завести речь о домике и луговине, о том, что барин Кристу обещал выправить на них бумаги — дядю и тетю не узнать. Оба сразу оживлялись. Дядя Гаврила становился даже разговорчивым. Он усаживал ребят к себе на колени, гладил их по голове своими мозолистыми, узловатыми, как корни, руками и шепотом рассказывал чудесную сказку, которая завораживала в первую очередь его самого.

— Барин обязательно выправит нам бумаги на землю и домик! Слышите, дети? Ведь мы с Олимпией служим ему уже шестнадцать лет… Вот и у нас будет своя землица и домик…

— А лошадь у нас будет? — ластился к отцу Бенони.

— Конечно, будет!

— А корова? — недоверчиво спрашивал мальчик. — Мы будем сами себе хозяевами? И все у нас будет, как у старого барина? И улья и колодец с фонтаном?

— Рыжий петух у вас будет! — смеялся Томека.

А тетка, всегда такая вспыльчивая и сердитая, как только разговор заходил о земле и о доме, становилась веселой и даже на Томеку не злилась, когда тот вмешивался в разговор, чтобы ее позлить.

— А я так и останусь нищим босяком! — притворно вздыхал механик. — Барин, конечно, отдаст вам и землю и дом. Он подарит еще и желтый шарабан да двух арабских скакунов, которых молодой барчук проиграл в карты. Ты, Олимпия, будешь восседать в шарабане с розовым зонтиком в руке, расфуфыренная до невозможности, ну совсем как покойная барыня Эмилия, земля ей пухом. А я на козлах заместо кучера. Как хлопну кнутом, арабские скакуны как встанут на дыбы, а ты не спеша откроешь свой зонтичек, чтобы укрыться от солнца и пыли. Я тебя прокачу по главной улице нашего города, а народ от удивления только рот разинет: «Ой-ой-ой! Кто эта важная и гордая барыня?..» Ну, а кто понаглее, спросит меня: «Послушай, кучер, кажись, раньше она была кухаркой у барина Кристу?» А я его как огрею кнутом, как рявкну: «А ну, посторонись, хамское отродье!.. Это барыня Олимпия, помещица с луговины, хозяйка усадьбы с фиговину!..» Томека сдвигал кепку набекрень и искоса поглядывал на тетку. Но по ее лицу было ясно видно, что ему нисколько не удалось поколебать ее веру в будущее.

— Все равно он отдаст нам все, что положено!.. Помереть мне на этом месте!.. — мечтательно повторяла тетка, уставившись просветленным взором куда-то вдаль.

Но дядя расстраивался, хмурил брови и испуганно спрашивал:

— А ты, Томека, думаешь, что барин может отказаться от своего слова?

Тут механик переставал шутить и мрачно говорил:

— Сколько раз я тебе говорил — не верь ты этой старой лисе. Раз он в сорок пятом году не выправил тебе эти бумаги, то теперь и подавно не выправит. Если бы его сыночек в свое время не пустил все поместье по ветру, старый барин считался бы теперь помещиком. Тогда был бы совсем другой разговор. Вы бы имели такое же право на землю, как все мужики из Присэкань. А так? Что у него есть? Усадьба да пятнадцать гектаров земли. Выходит, он просто кулак, и, если будет исправно платить государству налог, никто его и пальцем не тронет. Сколько раз тебе советовал: иди запишись в профсоюз. Я слыхал, что у сельскохозяйственных рабочих большие права.