Абрам Девяткин - Волхов не замерзает

Нина Павловна смотрела ясно и строго. Голос, вначале ровный и тихий, звучал все сильнее:

— То не тучи заслонили красное солнышко, то не гром прокатился по лугам и дубравам, заглушил звон топоров, песни люда простого. Из страны разбоя пришли рыцари, в железо одетые, спесивые и жестокие. Не сдержала душегубов стража приграничная. Застонала Русь…

И детские глаза, уже видевшие ужасы войны, представили себе, как давным-давно, в глубокую старину, эти же земли обагрились кровью, как дымились сожженные села.

В голосе учительницы печаль и горечь:

— Смутно, тяжко на сердце. И не горе его сушит, а бесчестье и обида. Топчут поганые землю святую. Измываются вороги над пахарями вольными, над умельцами городскими. Многие города полегли. Только славный Новгород добрым витязем стоит. А уж корабли врага в Неву вошли, воды чистые поганят…

Слушают дети про то, как собрал Александр-князь дружину, и светлеют их лица, яснеет взор. Будь на месте дружинников, и они бы так ответили, как ответили ратники храбрые:

«Не простим врагу!.. Кони наши быстры, пики наши востры, стрелы наши метки. Щитом закроем землю родную, защитим стариков, деток малых и жен. Вынем-ка мечи булатные! Веди, князь, на ворогов!..»

Теплеет на душе ребят. Молодо звенит голос учительницы:

— Выглянуло солнышко. Взошли зори багровые. Волной хлынула сила русская. Загудело поле бранное. Заискрились молниями булатные мечи, зазвенели доспехи ратные. Стон пошел по-над синей рекой. В самый стан врубились воины новгородские, а над ними — походный стяг по ветру полощется… Много тогда на приневской земле вражьей силы полегло. Остальные взмолились, к милости новгородской обратились. И сказали им дружинники храбрые: «Хватит вам слезить матерей, хватит вдовить жен молодых, хватит сиротить малых детушек! Не дадим в обиду землю русскую!..»

Прекрасные ребячьи глаза!..

Дети слушают, позабыв про тяжкий труд, свалившийся на их плечи, про ранние заботы, про обидную, рабскую жизнь.

Дверь неожиданно распахнулась.

На пороге стоял урядник. Лехины глазки в отечных мешках перебегали с учительницы на перепуганных детей.

— Красно говоришь, Нина Павловна. Все слышал…

— Зачем же за дверью? От подслушки я и ребят отучаю.

— А ты не смейся. Я сюда не шутки шутить пришел… — Урядник сделал несколько шагов к учительнице.

Нина Павловна побледнела. Голос ее звучал по-прежнему спокойно, с холодной насмешливостью:

— И все-таки, Алексей Яковлевич, ко мне в класс за двадцать пять лет никто подобным образом не врывался. Я ничего плохого ученикам не внушаю: рассказываю о прошлом русского народа.

— Вот оно, прошлое это, где сидит. — Леха с ожесточением ударил ребром ладони по жирному загривку. — Вот она, эта история! — И он потряс розовым листиком. — Это — работа? — Рыскающие глаза обвели класс. — Распущу школу. Дороги пойдете строить. В лагеря загоню! — Он упивался властью. К тому же никак не мог простить, что Немкова и эта вот учителка обвели его вокруг пальца: «батраки» подлечились, да и скрылись неизвестно куда. — Отвечайте: кто наклеил листовку на школу?

Нина Павловна облегченно вздохнула: значит, речь идет не о той листовке, что нашли в классе. Спокойно сказала:

— Любой прохожий мог наклеить эту листовку. Не так ли, Алексей Яковлевич?

— «Любой прохожий»!.. Опять очки мне втираете…

— Идите, дети, домой, — перебила его Нина Павловна. — Какая уж тут учеба!..

На другое утро жена урядника, забитая и безответная, будила мужа:

— Ляксей! Вставай, Ляксей!

Он что-то промычал, отвернулся к стенке и опять захрапел.

— Слышь-ко, Ляксей!

Урядник лягнул ногой.

— У нас партизаны ночью были…

Урядник разом скинул ноги с кровати.

— Что мелешь-то, что мелешь? Какие партизаны? — Он сунул руку под подушку, вытащил наган.

— Зашла в хлев коров выпустить. А у каждой на рогу по листовке. И вот-те крест! Смотри!..

Леха подбежал к окну, заплывшие глазки забегали по строчкам: «Не верьте фашистским брехунам!»

— Убью!..

Жена хорошо знала нрав мужа, мигом исчезла.

Леха залпом выпил большой ковш огуречного рассола, вылил на темя полведра холодной воды. Он решил вызвать полицейских: какого черта! Партизаны, можно сказать, под носом орудуют…

На сходке староста объявил приказ немецкого коменданта: категорически запрещается общение с партизанами. За связь с ними селение подвергается полному уничтожению. Приказ приводится в исполнение при малейшем подозрении.

Сходка молчала.

Поздно вечером к Немковым постучались.

— Подайте хлебца! Партизаны мы…

Старуха распахнула окно:

— Вот я тебя ухватом по башке садану, так узнаешь, как по ночам людей тревожить, партизан окаянный! — Захлопнула створки, села на лавку и тихонько засмеялась: — Пытать вздумал. Да я его, хриповатого, как ни меняй он голоса, среди тыщи отличу. Нет, Леха, не вышло партизаном прикинуться.

Открыла дверь. Так и есть — урядник!

— Не спишь, старая! Партизан поджидаешь?

— Что ты, Христос с тобой! Неможется мне…

— Вот брошу гранату в избу, живо выхожу, будешь знать, как всяких бродяг приваживать.

Хотя урядник и сказал, что проверял Немковых, староста взял лоскут бумаги и долго мусолил огрызок карандаша во рту. Надо бы приструнить окаянного монтера — всегда поперек дороги становится.

Егорову помешали. Вошел мужичонка, личность будто знакомая, а зарос — не разберешь. Присел, не спросясь, у дверей, попросил кваску. Хотел староста прогнать — не рискнул: как на грех, никого в избе не было.

Гость пил, не спускал глаз со старосты. Осушил и второй ковш:

— Хорош квасок!.. А теперь вот что, Егоров, честных людей не трожь. Ослушаешься нашего приказа — не сносить кочана.

Староста схватил винтовку с лавки.

— Не утруждайся. Затвор — вот он, тут, — похлопал мужичонка по карману штанов. — Как считать? Хорошо я тебе передал указ или нашим ребятишкам тебя еще навестить?

Ушел тихо, как и появился.

Листопад… Дольше задерживаются туманы над озером, сильнее потянуло сыростью. Закраснела клюква, на моховой подушке издалека видны темно-алые ягоды. Болотные и озерные обитатели предчувствуют приближение трудного времени: ушли в омуты, опустились в глубинные ямы стаи рыб, поглубже в тину забились лягушки. В тихих заводях только гордые лебеди еще плавают. Становится все холоднее и голоднее.

К селу подступал голод. Оккупанты мародерствовали. Немецкие интенданты обобрали все припасы. В семьях, оставшихся без кормильцев, уже не хватало хлеба; к ржаной муке добавляли картошку и отруби.

И все-таки для партизан, изредка заходивших в село, находилось все: хлеб — какой ни на есть! — кислое молоко, сухари. Говорят, Матрос единственного барана зарезал, отдал партизанам.