Абрам Девяткин - Волхов не замерзает

Немков с напускным форсом приосанился.

— Уж ты-то, Санька, медведь медведем, — подтрунивали девчата. — Черный, глаза раскосые.

— Ну, ежели я не парень, так вы, девки, зарылись, — отшутился первый гитарист в селе.

— Танцуем вальс! — предложила Клава.

После танца Немков поднялся:

— А теперь послушаем, что скажет нам Таня…

Таня встала под лампу. Свет лампы позолотил пышные, волнистые волосы. Она говорила резковато и в то же время певуче:

— Друзья! Не так мы раньше собирались, правда? Кто пришел на наш огонек, тому, видно, дорого родное. Многое от нас сейчас отнято. Да не все можно отнять. Как дерево ни гнети, оно все вверх растет… Что еще я хотела вам сказать? Вчера, в канун двадцать четвертой годовщины революции, в столице, как всегда, состоялось торжественное заседание…

— И парад утром был! — крикнул из угла Миша.

— Насчет парада не знаю, — улыбнулась Татьяна, — но заседание Моссовета — это верно, состоялось!..

Все захлопали в ладоши. Немков вышел на середину, задев головой лампу.

— Правильно Татьяна сказала. Мы у себя дома, и бояться нам не к лицу. Но если все-таки заглянет какая-нибудь холера — без паники, пляшите и пойте. У нас сборная — договорились? А сейчас — кадриль!..

В дверях толпились женщины — пришли посмотреть, послушать. Раздался чей-то горестный вздох: одни девчата, горе-то! Приведется ли свидеться когда с сыночками?

— Сынов всегда надо ждать, — отвечала Мария Михайловна. С шутливой грубостью стала протискиваться: — А ну-ка, пропустите, около молодых посижу — сама помолодею…

— Не пронюхают ли немцы?

— Мы же все свои, должинские.

— На чужой роток пуговицы не нашьешь… Время такое.

Тут подошли старшие ученики, попросили учительницу почитать стихи. Девчата, как бывало в школе, радостно подхватили ее под руки.

Первые слова Лермонтова были так произнесены, что все почувствовали: это мать говорит с каждым из них.

Вечер продолжался. Плясали, пели; пели много — у каждого ведь есть любимая песня.

— Давайте играть в «Три правды», — предложил кто-то.

Игру «Три правды» в село привезли должинцы-студенты. Вопросы вначале были шутливые, кто о ком «страдает», у кого какой «дролечка».

Нине Павловне тоже пришлось сказать свои «три правды».

— Что хотела бы увидеть? Побольше счастливых на земле. Чего не терплю в человеке? Себялюбия. О чем мечтаю? Ой, ребятки, ребятки! Раньше мечталось о многом. Теперь об одном: дожить до победы нашей…

— Доживем!.

— Керосин-то уже догорел. Пора и по домам, — сказал Саша.

— Хорошо, что собрались. А доброму делу — хорошую песню. Споем последнюю, — предложила Мария Михайловна.

Никогда они так не пели. Никогда не вкладывали в эту старую революционную песню столько затаенных мыслей, собственной своей жизни. Это над нами веют враждебные вихри. Нас гнетут темные силы. Это нас ждут безвестные судьбы. Это мы поднимем знамя борьбы — другого выхода нет…

Не хотелось расходиться.

Таня и Саша, Клава с братом, Миша остановились на мосту. Облокотились на перила. Чернела родная Северка — своя и не своя. Потихоньку тосковала немковская гитара.

У избы Немковых остановились розвальни. Высокая, нескладная старуха слезла, вошла в дом.

Бабка Нюша оглядела вошедшую. Позади стоял Сашка, почему-то посмеивался. Несуразная старуха размашисто откинула полу поддевки, под поддевкой оказались штаны, засунула руки в карманы, вытащила овальные черные шары, сложила их на подоконнике:

— Яйки для немчуры.

Саша прикрыл гранаты полотенцем, продолжая улыбаться. Гостья медленно развязала платок.

Бабка Нюша с ухватом в руке зашла боком, присмотрелась:

— Ах ты, лишеньки! Да это же Пашенька! — засуетилась старая. — Вот хорошо, в аккурат пришел. Баньку только что истопила. — Порылась в сундуке и принесла носки грубой шерсти: — Попаришься и надевай; носи, бездомная душа, сама связала…

Васькин смутился, поцеловал бабку в висок, та отвернулась, завозилась у печки:

— Все так и ходишь, Пашенька? Спишь где попало?.. Трудно-то как…

Васькин невесело улыбнулся. Храбрись не храбрись, а «кочующему орудию» с наступлением холодов приходилось особенно несладко.

Саша и Павел огородом прошли к берегу, где в сугробах чернел сруб. А вскоре у Немковых в сенях опять кто-то закопошился. Бабка выглянула. Мальчик в оленьей шапке с узелком и веником под мышкой отряхивал валенки от снега.

— Побаниться, Мишенька, пришел? Ступай, ступай. Да не размывайтесь долго. Ужин, скажи, собираю.

В баню Сашка почему-то не сразу впустил, сказал, что вода холодна, пусть отложит мытье до следующей субботы.

Миша было повернулся, да дверь заскрипела.

— Ладно, заходи.

В предбаннике, пахнущем березовым листом и дымом, Миша прислушался: Сашкин голос и еще чей-то. Разделся. Вошел в парную.

На низеньком подоконнике чадила коптилка. Черный котел, цепями подвешенный к потолочному бревну, булькал. От раскаленной каменки пышало жаром, злой дым вышибал слезу.

— А ты веничком, веничком!.. — кричал кому-то Саша.

В густом облаке пара, с полка донесся знакомый глуховатый голос:

— Полезай сюда, приятель!

— Прежде поддай-ка парку.

Мальчик почерпнул бадейкой воду из бочки, плюхнул на камни. Они зашипели, как восемь голов Змея Горыныча. Клубы пара скрыли все. Дышать стало совсем трудно, а Немков где-то там, наверху, только покряхтывал и похваливал. Потом выскочил нагишом из бани, потерся снегом — и снова на полок.

Пар рассеялся. Миша с тяжелой бадейкой полез наверх. Взглянул — и чуть не загремел оттуда вместе с ушатом. Вот он, Неуловимый…

Баня и чай сморили их. Сашин гость влез на печку, Миша примостился возле. Немков — внизу с гитарой.

— Сыграй, Сашок, из «Путевочки» [1] « Путевка в жизнь » — фильм 30-х годов о беспризорниках. , — попросил Неуловимый и сам запел тихонечко:

Еще в баньке Миша подумал: «Теперь самое подходящее время». Лисенком подобрался:

— Павел Афанасьевич, а вы кто? Ну, до войны кем были?..

Павел не ожидал такого вопроса, ответил не сразу.

— В двух словах не скажешь. Да и не все поймет тот, кто сам не все испытал…

Но ветер подвывал в трубе, а здесь было тепло, гитара куда-то вела. И Васькин заговорил как бы нехотя:

— Видал, Миша, как кузнец кует? Вынет клещами из горна кусок железа, положит на наковальню и бьет молотом. Сверху, с боков. Перевернет и еще раз ударит. Потом сунет в воду да в печь. Закалка!.. Жизнь хватала меня, что кузнец поковку… Трехлетним побирушкой вошел я в жизнь. Сидишь на холодных камнях — и ноги, ноги, ноги перед тобой. Кто грош бросит, кто — хлебный довесок. Ютились семьей в ночлежном доме на Охте. Угол снимали, точнее — нары. Внизу — родители, наверху — я с двумя сестренками. Больше всего «фараонов» [2] Городовые, полицейские. боялся. В участок забирали, больно уши выкручивали. Чтоб я не затерялся, мать пришивала мне на рубашке лоскуток с адресом… Дай-ка, Сашок, махорочки.