Абрам Девяткин - Волхов не замерзает

— Ну, если мужик стоящий… — согласился Саша.

— Стоящий, это я тоже говорю.

— А как зовут?

— Михаилом Александровичем.

Все переглянулись: такого в Должине не слышали. Павел Афанасьевич подошел к печке.

— Вот он, мужчина-то! — И добавил: — Если, конечно, Нина Павловна не возражает…

Все молчали. Слышно было, как капала вода из рукомойника. В таких делах не торопят. Все понимали, что творится в материнском сердце. Мать сказала:

— Раньше я считала, что сыновья — только мои. Только мне они нужны, моя это плоть, мои бессонные ночи, мои тревоги, радость. Нет! Они еще и граждане…

— Поздравляем тебя, Мишук! — В немковской пятерне пропала Мишина ладонь.

— Нашего полку прибыло!.. — Таня ласково обняла свою учительницу.

Васькин встал:

— По поручению отряда народных мстителей передаю члену подпольной организации Михаилу Васильеву партизанское спасибо…

И сразу, словно ничего и не произошло, уже говорили о будничных, простых делах, чем помочь партизанам.

Василий Федорович сказал, что должинцы могут выделать овчин двадцать для полушубков.

— Это было бы здорово! — загорелся Васькин. Он знал: Василий Федорович на слова скуп, если говорит, то самое необходимое, что пообещает, сделает. Мария Михайловна предложила сшить маскировочные халаты. Она же спросила, скоро ли американцы и англичане откроют второй фронт.

Павел оглядел всех, улыбнулся:

— А он уже действует… Партизаны да подпольщики — самый надежный второй фронт. — У вожака всегда найдется чем поддержать людей: он сообщил, что отряд «Буденновец» разгромил крупные гитлеровские гарнизоны на станциях Судома и Платовец.

— Миша! Миша!.. Идем домой!

— Разоспался после бани, — сказал жалеючи Саша. — Ладно, Нина Павловна, пусть заночует.

В избе Немковых снова темно и тихо. И вдруг:

— «И пошел искать по городу комсомолию…» Павел Афанасьевич, и дальше что?

— Вот притворщик! Он, оказывается, вовсе и не спал. — Павел Афанасьевич засмеялся. — В другой раз доскажу, поздно.

— Вас всегда ждешь-ждешь…

— Экий ты! Ну, хорошо, иду я по городу. На доске одного дома флажок нарисован, под ним четыре буквы: эр-ка-эс-эм. Как был грязный, оборванный, так и вошел в райком. «Бежал, — говорю, — я от ваших облав, от мильтонов уходил. Теперь сам явился».

Накормили меня комсомольцы, свели на площадку. А там ребятишки в красных галстуках. Обступили, глазеют, как на диковину, будто с луны свалился. Я тогда уже балбесина был, повыше тебя, а фамилию с трудом мог накорябать. Попросил барабан. Очень он мне понравился. И давай на нем выбивать: «Старый ба-ра-бан-щик, ста-рый ба-ра-бан-щик, старый ба-ра-бан-щик крепко спал, вдруг про-снул-ся, пе-ре-вер-нул-ся, всех бур-жу-ев разо-гнал…»

Видно, хорошо у меня получалось: поставил меня вожатый впереди колонны, под самое знамя. И зашагали. Я — замухрышка, босяк, за мной — пионеры. Не жалею пяток, они у меня одубели, корой обросли. Реветь бы от счастья, да народ-то мы отпетый, архаровцы…

— Я тоже в должинском отряде барабанщиком и горнистом был. — Миша даже повеселел оттого, что у маленького Пашки когда-то все так счастливо закончилось…

Проснулся Миша — никого. В избе только бабка Нюша, над чугуном картошку чистит.

— Бабушка! А где Павел Афанасьевич?

— И-и, милый! Он всегда так: придет нежданно, уйдет негаданно.

— Опять ушел!..

День за днем заладили снегопады. Снег принарядил все вокруг. Темно-бурые болотца побелели. Засеребрился Долгий бор. Засверкали сугробы вдоль тракта. В деревне тихо, как на погосте. У колодцев и то никто не задерживается: в такое время лучше помалкивать, неосторожное словцо к добру не приведет. А так и хочется сказать:

«Слышала? На дновской одноколейке пути подорвали…»

«А за Сосницами мост сожгли».

«В Горушках-то пятнадцать фрицев кокнули и с ними оберста» [3] Оберст — полковник (нем.) . .

Только одного не знают должинцы: того, что у них творится.

— Никак, Мишуха, в путь собрался? — спрашивали односелы.

— За табаком. За солененьким.

— A-а… Это хорошо.

Кабы знали, что под сеном в санях лежит и мешок самосада, и куль соли, привезенный из Старой Руссы. Миша стоял возле лошади и нетерпеливо посматривал на немковскую избу. Чего мешкают?

Анна Ивановна вышла бледная, строгая, долго целовала маленькую дочку. Строже обычного был и Василий Федорович, но Мише улыбнулся, запахнул тулуп:

— Садись! Кони на козлах, кучера в хомутах. Поехали по первопутку!..

Ехали мимо знакомых мест, но деревни можно было узнать только по табличкам с прежними названиями, намалеванными немецкими буквами. Чернели головни, печи с обрушенными трубами. Из снега виднелись скрюченные руки. Трупы, укрытые мешками, висели на обугленных столбах. Ко всему, оказывается, можно привыкнуть, даже к тому, что вот трупы висят.

Навстречу гуськом шли солдаты-оккупанты. Поверх пилоток и вязаных шлемов головы обмотаны женскими платками, кофтами. Один вояка грел руки в муфте. Увязали в снегу сапоги, обернутые соломой и тряпьем или засунутые в обрезанные крестьянские валенки.

Гвардия фюрера! Ишь, какие мороз-воевода штемпеля на рожах понаставил: синие, красные, лиловые, белые. «Сей фриц был в России, что и удостоверяется печатями. Генерал Мороз — Красный нос…»

Дно — важный железнодорожный узел. На шоссе у должинцев раза три проверяли пропуск. В городе порядок, орднунг! Солдаты изо всех сил припечатывают подошвами, козыряют офицерам. Снег аккуратно сгребен, улицы вылизаны. Ехать по ним страшно: кругом враги, так и ждешь — вот-вот раздастся «хальт!».

На базарной площади Миша и Анна Ивановна остались с лошадью. Василий Федорович пошел на толкучку.

Чем торговали — не сразу разглядишь: товары прятали за пазухами, под мышками, в мешках.

— Чем промышляешь?

— Не для тебя товар, батя. Иголки.

— Почем?

— Двадцать целковых.

— Дюжина?

— Поищи дураков. Штука!

В толпе мелькали серо-зеленые шинели. Немцы спекулировали медикаментами, скупали шерсть, лисьи и заячьи шкурки.

Еремеев кого-то отыскивал. Протиснулся к бородатому человеку в шинели железнодорожника, с трудом передвигающемуся на деревяшке. Торговал он нательными крестиками — навешал их себе на шею, ходил, бряцал.

— Мне для новорожденного, — подошел к нему вплотную Василий Федорович.

— Выбирай. Не ржавеют. — Тихо спросил: — Один?

— С Немковой. Еще малый с нами.

Брезгливо расталкивая людей, прошествовал офицер. Денщик на ходу запихивал в мешок отчаянно визжавшего поросенка. Женщина, скинув платок, бежала, боясь приблизиться к обидчикам и не желая их отпустить: