Абрам Девяткин - Волхов не замерзает

— Что же такое делается! Деньги за порося?!

По площади пронесся крик:

— Облава, облава!..

Ночевали должинцы у подпольщика инвалида Песоцкого.

Миша вертелся на сундуке: никак не мог заснуть. Хозяин говорил:

— Сборы задушили. За похороны — два пуда хлеба. Налог за пустующий дом. В Стругах Красных за бороду берут десять рублей — на процветание Германии. В Германию вывозят все: рельсы, кладбищенские кресты, даже дверные ручки вывинчивают…

Утром Анна Ивановна и Миша с узлами белья шли по Зеленой улице. В конце ее у мостика зябко топтался часовой. Покосился, но не остановил. Анна Ивановна повернула к палисадку. Над крыльцом кособокого домика висела вывеска:

Прачечная. Только для господ немцев.

Миша не удивился: в городке он видел вывески и на кафе, и на парикмахерской, и на уборных: «Только для господ немцев».

Едва открыли дверь, сразу обдало паром. Из влажной белой мглы слышались возгласы:

— Анна Ивановна приехала!

— А это что за жених?

— Сынок нашей учительницы. Здравствуйте, труженицы!

Миша сразу не разглядел, с кем здоровалась Анна Ивановна, но мало-помалу глаза привыкли, и в облаке испарений он увидел женщин в клеенчатых передниках, кипящие котлы на плите. За перегородкой катали белье. Грохот вальков мешал говорить и слушать.

— Вроде раньше часового здесь не было? — спросила Немкова.

— А это чтобы нас партизаны не унесли, — засмеялись прачки.

— Эй, бабы! Майор! — крикнул кто-то с порога.

Прачки заголосили — две песни разом. Сдвинули тяжелую бадью с водой, подняли лючок. Руки потянули за собой Мишу и Анну Ивановну. Кривые ступени вели в подвал.

— Кто здесь? — прошелестел в темноте девичий голос.

— Свои. Из Должина, — ответила прачка.

Открылась дверь.

Фонарь тускло освещал в углу печатную машину. Вращающийся диск бренчал: «дринь-тинь-тинь… дринь-тинь-тинь…» А валики катались по диску и свинцовому набору и шипели: «ти-ше… ша… ти-ше… ша…» В полумгле мелькали руки. Они снимали листки с качающейся железной плиты и складывали на досочке.

Семилинейная керосиновая лампа с картонным колпачком стояла на краю стола с наклонной крышкой. В крышке — множество ящичков-гнезд.

— Это наборные литеры, — объяснила молоденькая наборщица, заметив интерес подростка. — А ты что делаешь — листовки расклеиваешь?

— Так, подбрасываю.

— Наши дновские ребята клеют. Газетку свою гитлеровцы на стенку налепят, а наш подойдет — раз! — сорвал и дальше. Другой подошел — раз! — на свежий клей нашу листовку пришлепнул. И дальше.

Миша спросил, кто это «майор».

— Ходит тут один эсэсовец. Сам белье приносит. Жмот! Каждый раз квакает: «На нашу компанию стирайт?» — «На вашу, на вашу». — «Зер гут».

— Почему же вы днем работаете? Ведь опасно!

Серебряный смешок:

— Ночью слышно, а днем — наших прачек никто не переголосит…

Анна Ивановна и Миша вышли из прачечной с небольшими свертками. В свертках — листовки.

До сумерек должницы покинули Дно.

Ушла в Порхов Таня.

Девушку, на которую редкий парень не заглядывался, было не узнать: широкая старая юбка, зипун в заплатах. Темный старушечий платок низко надвинут на глаза. Так одеться посоветовал Васькин. Он принес ей подложную бумагу — разрешение на поиски в порховских лагерях «мужа». Павел все рассказал: как вести себя на дорогах, у кого заночевать, какие сведения могут интересовать партизанскую разведку.

Готовился в поход и Сашка. Валенки подшил, топор наточил. Старуха мать тужурку и ватные штаны залатала. Миша и так и этак подъезжал к нему: «Куда идешь-то?» — молчит. С трудом выведал: получил Саша пропуск в Шилову Гору. А зачем?

— Вцепился репей в бороду. Говорю, большегривский учитель купил сруб, а я подрядился разобрать.

Так ему и поверили!

— А из Шиловой Горы в Волот, да?

— Бургомистр по мне соскучился, на чай зовет, — отшутился Сашка.

— Возьми и меня. Возьми, Сашок, пригожусь. Где большого не пропустят, меня не заметят…

Монтер отмахнулся.

Миша продолжал вести осаду. Через два дня Немков сказал:

— Просись у Нины Павловны. Отпустит — тогда и разговор будет.

Трудно матери. Сын растет. Каждый день видишь в нем какие-нибудь перемены; волнуешься и ждешь — какую новую черту характера, ума, души покажет?.. Удержишь ли мальчика при себе! Сын все чаще пропадал с поручениями группы. Мать только скажет: «Ты все в бегах, сынок, редко я тебя вижу». Уйдет Миша — Нина Павловна сядет у окна и все смотрит, смотрит. Выходила на дорогу, поджидала у околицы. Мучилась, страдала, — но что делать! — отпускала.

Немков и Миша покинули село. Они шли обходной дорогой: через Заболотье, мимо Колотилова леса. Немцы ездили большаком, избегали окольных санных путей. Миша шагал за Сашей след в след. Видел впереди широкую спину. За ремнем засунут топор, через плечо на веревке висит полено — так носят плотники «шабашку». Зачем оно Сашке, для форсу?

Расстались у Шиловой Горы.

— Помнишь, о чем уговорились? Пароль не забывай. Не робей, воробей, держись соколом!

Неловко обнялись: каждый пошел своей дорогой.

От Березовки до Болота два километра, но полицейские посты на каждом шагу.

Поселок запружен солдатами. В машинах — офицерье: надменные лица подперты меховыми воротниками. Вдоль забора и по углам двухэтажного бревенчатого дома прохаживаются часовые.

— Ты как сюда попал? — детина в форме полицейского крепко схватил Мишу за ворот. — А ну, марш! Разберемся, что ты за личность.

Миша напустил на себя придурковатый вид:

— Нельзя теперь и по Болоту ходить, да?

— Русским в этом месте запрещается.

— А что здесь, штаб какой, да?

Ответом была затрещина.

И вот холодная каталажка полицейского управления. От злости реветь хочется. Что его ожидает? Будут бить — стерпит. Сашка изругает. И это можно стерпеть: он отходчив. Дело погубил — вот что скверно. Узнает Павел Афанасьевич…

Миша осмотрелся. Обшарпанные стены полуподвала, низкое оконце зарешечено. Не убежишь…

Визжала пружина, хлопала наружная дверь. По коридору протопали сапожищи, кого-то с силой тащили по лестнице. Сердитый голос, картавя, кричал: «Ферштанден? Ферштанден?»

За дверью с глазком кто-то на губной гармонике подбирал старинный венский вальс. Фальшивил нестерпимо. Миша вытащил из кармана ломаную гребенку, лоскуток бумажки, подошел к глазку. Эй ты, немчура, вот как надо!

Немец с узким кривым носом, с брюшком, обтянутым мундиром, приоткрыл дверь:

— О! Ду бист музикэр? Их либэ музик.

Полчаса спустя страж и узник наигрывали дуэтом. После «польки-бабочки» мальчик с искаженным от боли лицом схватился за живот, закатил глаза:

— Ферштэен, их бин… ну… фэрштэен?