Абрам Девяткин - Волхов не замерзает

У околицы — кордон. Из крайней избы на улицу повыскакивали автоматчики:

— Хальт!

Дед вскинул руки, Петух поднял мандолину, Цыган — гитару; Медведь опустился на четвереньки. Немцы переглянулись: артисты? Бродячий цирк?

— Ряженые это, — объяснил подъехавший на розвальнях Демин, «господин инспектор» кривицких полицаев. — Обычай такой. Уж разрешите, господа. Пусть старину вспомнят… Только звезду убрать. К чертям! — выхватил у пастуха шест с фанерной звездой.

— Да она ж вифлеемская! — Медведь полез было отнимать. Козел дернул его за вывороченную шубу: — Не спорь, — заголосил по-женски:

Путаясь в длинной юбке, сделал прискочку, норовя боднуть Демина. Солдаты посмеялись, ушли в избу. Дед и зверье бросились в розвальни, а сам «господин инспектор» с вожжами пошел рядом.

— Во-о-н там молодежь веселится, — показал он на высокую избу.

Ну и веселье! Парни стены подпирают, гору семечек налузгали, пара девчат танцует под гребенку.

— Здорово, весельчаки! — рявкнул Медведь с порога. — По ком поминки?

— А вы откуда? — скучные лица как ветром сдуло.

У Цыгана вместо штанин две пестрые юбки заправлены в сапоги гармошкой, в ушах серьги:

— Пришли в Кривицы, видим кислые лица. Вот тебе, Косолапый, гитару. Каждый выбирай себе пару!

Козел закрутил круглолицего парня, Дед подхватил девчонку с завитушками. Вышли в круг и остальные. Тесна изба стала.

— Петуха-то я узнала. Должинской учительницы сынишка. И Цыгана знаю. — Шепнула девчонка Деду.

— Ладно, внучка-курнофейка, помалкивай.

Уморились от танцев, расселись по лавкам, разговорились. Цыган крикнул из другого конца избы:

— Эй, Дед — сто лет! Слышал, что в Кривицах вояки болтают? «Едем, — говорят, — в Ленинград чай пить».

Дед важно распушил бороду — пучок льна.

— Пить-то как? Вприглядку или вприлизку?

Острослову ответили одобрительным смешком.

Цыган вывел Медведя на середину:

— Потешь, Топтыгин, честной народ. Покажи, как в деревнях за петушками-курочками охотятся.

Саша, в тулупе вверх шерстью, растопырил лапы, косолапо заковылял за Мишей, выряженным Петухом. Тот увертывался, проскакивал между медвежьих рук. Показывал Топтыгин и как сластены мед воруют, от пчел отбиваясь, и как бьют «сороконожек», которые поедом едят, забираясь в разные места.

— Ай да Топтыгин! А теперь покажи, как домой побегут?

Медведь снял с девицы платок, криво повязал башку, скрючился, согнул лапы, захромал на обе ноги. Хохот стоял в избе — фитиль в лампе мигал. Все и без слов было понятно. Поняли насмешку и над гитлеровским министром пропаганды Геббельсом, когда поводырь вывел Козла:

— А ты блудливый Козел шелудивый, хромой и носатый, черт полосатый! По радио брешешь, трепливый язык чешешь.

Припадая на ногу, Козел с мочальной бородой заблеял: «Бе-е, бе-е-е…»

Распотешили ряженые, насмеялись кривичане вволю и опять пошли танцевать. И вдруг как взрыв:

— Листовки! В сенях понакиданы…

Местные переполошились, побежали смотреть. Петух и Медведь заиграли громче. Из сеней молодые хозяева вернулись притихшие, встали у лампы, погрузились в чтение. Слышался шепот:

— Кто ж подбросил?

— Эти самые, кому иначе? Должинских работа.

— Эй, ряженые, вы принесли?

Медведь поднялся, развел лапы:

— Вот чудаки! Мы из избы не выходили.

— Если и вы, никто не продаст, — ответила девушка. — Мы что в тюряге, ничего не знаем. Где сейчас фронт проходит? С Москвой, с Ленинградом что?

Уже было не до танцев: завязался разговор. Кривичане все упрашивали: еще и еще расскажите.

На обратном пути свернули в избу Михаила Алексеева. Только запели: «Коляда молода у Михайлова двора…», Медведь махнул рукой:

— Дайте поговорить с хозяйкой, обождите в сенях. — Ряженые вышли. Медведь снял меховую шапку: — Я Немков Александр. Мне бы с мужем свидеться надо.

Женщина ответила было, что и сама не знает, куда он девался, но тут из-за печки вышел человек могучего сложения, брови с изломом, взгляд строгий.

— Здорово, Немков. Случайно я здесь. Флаг сельсовета спрятал, понимаешь, а немцы нашли. Теперь обещают меня вздернуть… Так и Васькину скажи: скрываюсь я за деревней….

Саша вошел в темную избу осторожно, стараясь никого не разбудить. Но мать не спала, дожидалась, пока он ляжет.

— Васька Егоров опять приходил. Спрашивает: «Где бывает Лександр, кто к ему ходит, куда Анна ездиет?..» С чего он зачастил?

— Делать ему нечего.

Бабка Нюша вздохнула.

— Ох, не к добру! Нейдет сон.

Слезла с печи, присела у сына в ногах.

— Ты не сердись, что я тебе скажу… Пусть Паша… люблю его, ну, ты знаешь… пусть он пока к нам не ходит…

Саша даже приподнялся:

— Да что ты говоришь, мать? Захлопнуть дверь перед Павлом! На такую подлость Немковы не пойдут. Слышь, не пойдут Немковы! Не плачь… Знаешь, что Павел сказал? «В Должине, — говорит, — у нас маленькая крепость среди болот…» Так эту крепостцу сдать…

Мать прерывисто вздохнула: знала же, что так ответит, — чего лезла? Горя-то, горя, тревоги-то — не избыть…

Днем пришел Васькин. Под крышей висела старая коса — условный знак, что в избе посторонних нет. Словно из-под земли появился староста. Поворачивать оглобли было поздно.

— Немков Александр Иванович здесь живет?

Бабка не растерялась:

— На гумне, — прохожего этого она и в глаза никогда не видала. — Ступайте туда.

В риге раздавались мерные удары, цеп мелькал непрерывным кругом над головой Немкова.

Саша даже похолодел, когда увидел, что вслед за Васькиным по двору неторопливо идет староста.

— Эй, Лександр, выйди…

Саша, сдержанно поздоровавшись с Васькиным — как здоровается с незнакомым человеком слегка удивленный хозяин, — вышел.

— Кто это? — спросил староста, кивнув на Васькина.

— Человек, не видишь, что ли?

— Не зубоскаль! Эй, господин хороший, покажи свои документы.

— Это, по-моему, учитель из… Эх, Егоров, стараешься все? Много ли тебе платят?

— Ладно.

Староста еще потоптался, ушел.

…А среди ночи раздался стук в дверь. Настойчивые, сильные удары. Топот ног в сенях. Племяннице Сашиной спросонок зябко и страшно. Внучка прижимается к бабушке. Та крестится, шепчет молитву. Чужие люди без спроса роются в вещах. Что они ищут?

Почему ругаются? Дядя Саша спокойно спрашивает:

— Да что потеряли? Может, помогу искать? — И уходящему старосте весело и спокойно: — Оставайся, Василий Егорыч, самоварец поставлю. Учитель тот, жалко, ушел — хороший человек оказался, вот бы потолковали…

Что переживает Васькин — о том на его лице не всякий прочтет: только брови стиснет, только так вот, молча, зашагает из угла в угол. После бессонной ночи голос слегка осип: