Абрам Девяткин - Волхов не замерзает

Вот он, кружочек с надписью «Холм». Опорный пункт на перекрестке четырех путей, сильный узел сопротивления с прочными оборонительными сооружениями. На все четыре стороны извилистые линии — шоссейные дороги. Северная — к Старой Руссе, восточная — к Демьянску. День и ночь по ним движутся колонны автомашин и подводы с боеприпасами, продовольствием. Циркуль прошагал по карте от базы до Холма. Более восьмидесяти километров. И дорога какая! Снежная целина, лесистые лощины, оледенелые болота. Пальцы комбрига охватывали кружку с кипятком, серые с голубинкой глаза монгольского разреза устремлялись куда-то сквозь бревна землянки.

Трудную задачу поставил фронт. В Холме полторы тысячи солдат и офицеров, отлично вооруженных, откормленных. У нас — девятьсот. Недавно бригада пополнилась молодежью Белебелковского и Дедовичского районов — еще триста. Ребята натерпелись от карателей, рвутся в бой, но еще не обучены, не обстреляны. Итак, 1500 и 1200. А что гласят военные уставы? У наступающих должно быть по крайней мере трехкратное превосходство в силе.

Все это расчеты. Но есть и необходимость. Бой за Холм — часть операции фронта. Это наша первая крупная битва. Партизаны поймут это. Родина и честь для них все.

Комбриг оглянулся. Ему показалось, что эти слова он произнес вслух.

Взял оставленный писарем приказ на расстрел мародера, решительно поставил свою подпись.

От стужи все живое попряталось. Сосны трещали. Казалось, скрипели снасти и мачты громадного корабля, застигнутого беснованием шторма. Мглистая пустошь перед городом, как море студеное, загадочна и коварна.

С первыми звездами из черного леса на обрывистый берег Ловати вышли отряды. Четыре дня они находились в пути: питались кое-как, спали где придется, редко — в деревушках, чаще — в лесу, подостлав под себя еловые ветки, укрывшись в шалашах. Теперь предстояло без отдыха, с ходу выдержать ночной, полный неожиданностей бой.

Люди молчали, отдавшись своим тяжелым и беспокойным думам. Кое-где раздавался смешок или велся пустяковый разговор — завеса, оболочка, скрывающая все те же тревожные мысли.

Псковские и новгородские льноводы, порховские садоводы и дновские железнодорожники, ленинградские студенты и металлисты ждали условного сигнала.

Незадолго до этого партизанского наступления на Дно в Волот с особыми полномочиями прибыл командир охранного батальона зондерфюрер Краузе.

Резким, категорическим тоном он объяснил цель приезда. Штаб недоволен состоянием тыла. В трех районах, в том числе в Болотовском, командование не считало целесообразным вводить строгое обращение с населением: в эти места отводятся войска на переформирование и отдых. Но покоя в Болотовском районе нет, нет порядка.

От энергичной мимики монокль часто выпадал. Монокль — дань старой моде — подчеркивал верность майора традициям. Старая прусская фамилия Краузе, начиная с прадеда, бравого улана, поставляла фатерланду военных для всех войн, которые вела страна-избранница за многие десятилетия своей истории.

Доклад о положении в волости делал комендант Трайхель. Он не мог блеснуть аристократическими манерами, моноклем и великолепным догом. Зато на его груди блестел золотой знак старого наци. «Папаша Пауль» поддергивал задиравшийся на животе мундир. Гарнизон уже предупрежден о положении, зондерфюрер Краузе не должен так раздражаться. Усилена охрана в самом поселке, патрульная служба по деревням.

По правде сказать, Трайхеля беспокоило многое: активность партизан на юге области, обстановка под Старой Руссой. Если русские напрут, то лесная биржа «Трайхель и сыновья» может оказаться в накладе — прощайте, корабельные рощи!

Сообщение сделал и еще один: человек с лицом пастора или органиста кирхи. Он, Эрвин Сединг, и в самом деле музыкант по профессии. В свое время могучий Вагнер раскрыл перед ним всепобеждающий дух Нибелунгов [4] Историческая легенда о притязаниях германских феодалов на мировое господство. Вагнер написал на эту тему несколько опер. . С началом восточной кампании он подвизается в гехайме — штатс-полицай, как «специалист по России». Волотовское гестапо уже ухватилось за ниточку, которая поможет добраться до секретной организации. Ведется наблюдение за лицами, антинемецки настроенными. Создана резидентура в Верехнове, Дерглецах, Должине.

«Усилен патруль», «ухватились за ниточку», — недовольно думал четвертый участник экстренного совещания. У Шпицке был небольшой эсэсовский чин — обершарфюррер. Зато кресты обоих классов «За военные заслуги» красноречиво за него свидетельствовали. Шпицке считал, что Ницше [5] Философ-мракобес. не дурак. Человек должен скинуть такие обветшалые одежды, как любовь к ближнему, сострадание, жалость. На пути к власти нет ничего недозволенного… Он тоже позволит себе сказать несколько слов: да, он сторонник самых решительных мер. Партизаны существуют, пока их поддерживает народ. Необходимо запугать население и тем отсечь питательные корни отрядов «Гевиттера» — «Грозы». Тогда все коммунистическое партизанское движение рухнет, как засохшее дерево. Все остальное, по скромному его мнению, либеральная болтовня.

Зондерфюрер искоса поглядывает на Шпицке. Этот напомаженный офицерик далеко пойдет, такие в войну быстро делают карьеру. Начать массовые аресты, закинуть широкие сети — да, да, да, пожалуй, прав. Мелкая рыбешка отсеется, крупная — задержится. И одновременно готовить наступление на самое логово «Грозы». Краузе поднял бровь, на лету поймал монокль.

— Обер-лейтенант!

Шпицке щелкнул каблуками, преданно взглянул на майора: «Аристократический выродок, ну, пусти же меня, пусти к первой ступеньке манящей, блистательной, не всем доступной лестницы».

— Утром жду ваш план, обер-лейтенант… Хайль!

Вскочили и остальные трое:

— Хайль Гитлер!

Мать Тани не скрывала недовольства: чего повадился в дом, где есть девушка! Уж идут сплетни по селу… И что у них все шепотки да шепотки… Но Таня, как всегда, встретила Сашу приветливо:

— Что ты, Саша, мрачный такой сегодня? Жить нам и жить. Бери гитару!.. Люба! Куда гитару девала?

Татьяна — певунья. Запоет — все оставят свои дела, встанут — не шелохнутся. Кто же не поймет, что не просто так поет человек — душу вкладывает…

Хорошо было когда-то грустить у околицы!..

Подперев щеку, прослезилась старушка мать. Любка оперлась об угол печки. Заслушалась. Последний аккорд долго-долго таял. Саша нехотя снял со струн пальцы, задумался…

В воскресенье Таня с сестренкой шла по воду. Только свернула с прогона на главную улицу — от увиденного захолонуло сердце, ноги к земле приросли.