Абрам Девяткин - Волхов не замерзает

— Почему — вашими? Авиация разбомбит. Вы поможете только…

— Вася! — это крикнул младший брат с порога. — Вася, волостной!

Василий Васильевич вышел.

— Что за человек у тебя.? — послышался в сенях голос.

— Военнопленный. Кормлю вот.

— Пусть посидит…

Дальше слов было не разобрать. Хлопнули двери.

Павел переложил пистолет в карман полушубка.

— Уходить?

Василий Васильевич только головой кивнул.

— Уходить, и скорее, не ровен час вернется…

В сенях Павел сказал:

— Если не приду на неделе, сходишь в бригаду. Сообщат, когда и как… Спасибо, брат!

Они обнялись.

Нина Павловна сидела против печки в излюбленной позе, охватив колено сцепленными пальцами. Теплый поток воздуха шевелил седые пряди волос, выбившиеся из-под платка. Встала. Давно потухшую папироску из сушеного мха бросила в огонь, подошла к кровати…

Все не рос, не рос, а за последнее время вытянулся. Уж ребячья кровать коротка. Узковаты стали обноски старших. Черты лица потеряли детскую неопределенность.

Подоткнула одеяло в ногах у сына, с боков.

— Ой, сынок, жар-то я упустила! Ржаными коржиками хотела тебя угостить…

Рванули с улицы забухшую дверь, застонали дверные петли в сенях… Мишу словно сила какая сорвала с постели. Ни подумать, ни испугаться не успел — вот оно!

— Васильева и Васильев Михаил, одевайтесь! Арестованы оба!

Нина Павловна тяжело оперлась о край стола. С трудом овладела собой, выпрямилась; посмотрела на сына заблестевшими глазами — нежность и страдание вместе, — сказала спокойно, твердо:

— Одевайся, Мишенька.

Односельчане, столпившиеся у крыльца, так и ахнули, увидев учительницу не одну, с сыном:

— Смотрите, что делается! Мишеньку-то за что!..

— Дети помешали…

Потеснили толпу. Нина Павловна и Миша, поддерживая друг друга, прошли к саням. Нина Павловна обернулась, поклонилась односельчанам:

— Прощайте, должинцы!..

Женщины заплакали в голос.

Арестовали Анну Ивановну, Марию Михайловну, Таню. Арестовали Василия Федоровича. Похватали множество народа — из Должино, Больших Грив, Славитина, Дерглеца.

От Должина до поселка Болот двадцать семь километров, а добрались туда поутру. Разыгралась крутиха; охрана побоялась налета партизан, заночевали в Раменье. После метели наступили такая тишина, такое умиротворение в природе, что не верилось: да крутила ли снежная буря?! Таня шептала:

— Елочки-сосеночки! Прощайте, больше не свидимся…

Презрение к врагам возбуждало ее, она чувствовала себя сильной, готовой помочь другим. Когда кто-то зарыдал, остановила:

— Перед кем плачете-то? Перед фашистами!

Миша был молчалив, сосредоточен, нежен с матерью. Нина Павловна собирала все свои душевные силы. Только матери поймут, чего это ей стоило, насколько бы легче было претерпеть одной!

Арестованных мужчин бросили в приспособленный под тюрьму каменный амбар, сложенный из дикого камня. Нину Павловну с сыном и других женщин поместили на кухне бывшей поселковой парикмахерской.

Допрашивали в соседней комнате с отдельным выходом на улицу. Не без умысла это было сделано. Из-за стены с цветастыми обоями доносились крики и брань эсэсовцев, удары плеток. Таня прислушивалась к ним, до крови прикусив губы. Что сильнее в человеке — тело или разум? Найдет ли она в себе силы, чтоб перенести любую физическую боль?

— Боль не самое страшное, — сказала ей Нина Павловна.

— А что ж тогда самое страшное?

Женщины приподняли головы.

— И что сделать, чтоб не было страшно? Нина Павловна, скажите…

— Не дать себя запугать.

Первой на допрос вызвали Немкову. Когда привели обратно: она едва добрела до своего угла. Сурово рассказывала:

— Я им и говорю: «Вот вы о боге твердите, а обращаетесь с человеком хуже, чем со скотиной…» Плетью нас не возьмешь, зря стараются. Что сделано — сделано. Жалею, что не довелось сделать больше…

Тень маятником покачивалась на стене. Это Надежда Кознина. Долго крепилась, но громко разрыдалась, вспомнив свою малышку. Дверь сильным рывком распахнулась. Полицмейстер Молотков крикнул с порога:

— Что за базар! Это ты, Кознина, воешь?.. Плачь не плачь — поздно. Скажи спасибо брату. Он вас предал.

Бургомистр Моновский тоже протиснулся в дверь.

— Ай-ай-яй! Какие все хорошие люди! Да-да! Один виноват, а помирать всем придется…

Захлопнулась дверь. Надежда Ивановна вскрикнула и упала без чувств.

— Нет! Не верю!..

Женщины обернулись к темному углу.

— Что ты сказала, Анна?

— С чего бы Митьке и Моновскому жалеть нас? Коммуниста хотят очернить. Вот, дескать, за кем пошли. Пристращать хотят: дескать, отпирайтесь не отпирайтесь…

Пришел час, которого мучительно ждали женщины: Нину Павловну вызвали на допрос. Она твердо встала. Положила руки на голову сына, потом положила на плечо. Он понял ее: не заплакал, не бросился целовать, только крепко сжал похолодевшие ладони матери.

Сединг и Шпицке над чем-то смеялись, делали вид, что не замечают вошедшую седую женщину: пусть осмотрится! На столе резиновая плеть, — хвостатка распласталась своими свинцовыми наконечниками.

С трудом вспоминая чужой язык, пощелкивая длинными пальцами музыканта, переводчик гестапо Сединг сказал, что разговор с мадам Васильевой мог бы, кажется, происходить и в иной обстановке. Сама мадам в этом виновата, не правда ли? Зачем толкает она мужиков и баб против нового порядка?

— Эти мужики, эти бабы, как вам угодно было их назвать, совершили социалистическую революцию.

Обершарфюрер Шпицке понял только последние слова, потянулся к плетке.

— Мы все же взываем к вашему… фэрнунтигэйт… как это по-русски?.. Благому разумию.

Переводчик изложил три условия помилования. Указать нахождение военного преступника, некоего Васькина. Публично в школе признать, что армия великой Германии есть освободительница России. В дальнейшем активно сотрудничать с новой администрацией.

Седая женщина чуть выше подняла голову.

— Или мадам имеет желание… э-э… пострадать и быть зачислена в лик святых… советских святых?

Нина Павловна медленно покачала головой.

— Я — простая учительница. Безвестно жила. Безвестно умру. Можно терзать тело, душа — сильнее…

Сединг расхохотался:

— Сильнее этой штуки?! — Он взял в руки хвостатку, разглядывая ее, будто впервые увидел, и так и этак повертывал.

Обер-лейтенант расстегнул мундир, встал. Он понял, к чему клонится разговор. Но Сединг заговорил с ним по-немецки. Эта фанатичка отрицает, что инстинктом самосохранения проникнуто все живое. Она не верит, что все держится страхом. Нина Павловна расслышала в его быстрой, захлебывающейся речи дважды произнесенное слово «зоон».