Абрам Девяткин - Волхов не замерзает

Сын!

Мальчик, ее милый, родной!.. Только не его, что угодно!.. Мальчик, ее мальчик!.. Что болтает этот лощеный немец?

Сединг шагнул к двери, обернулся, сказал:

— Посмотрим, что вы сейчас запоете. Или у вас иные понятия… лихтэ Муттэршарфт… светлого материнства?..

Ноги подгибались от изнеможения. Неужели сейчас она унизится, будет плакать, вымаливать прощение? Кто осудит ее, мать, сделавшую это ради своего ребенка?..

Эрвин Сединг ввел Мишу. Теперь, при свете, мать увидела, как осунулось его лицо, посерело; весь он походил на замученного, рассерженного птенца.

Нет, в нем-то она могла быть спокойна: не было в нем того унизительного чувства страха, которое мертвит разум. Это она увидела. Они обменялись взглядами. В его широко расставленных строгих глазах мать прочла то, что и хотела: «Я не дам себя запугать, не бойся! Вот увидишь, мама».

Следователи оживились. Вид насупленного, ощетинившегося подростка позабавил их. Сединг велел денщику принести для мальчика чашку кофе, бисквит и с напускным сожалением покачал пасторской головой:

— Плохо, как плохо! Дети сидят за партами, учат уроки, поют «О танненбаум, о танненбаум». Ты знаешь эту прелестную песенку: «Ви грюн зинд дейнэ блеттэр…» Твои друзья шалят, катаются на салазках. А тебе, бедный мальчик, приходится голодать. О, совсем тощий, как пальчик. Где-то был кусочек шоколада, где он? Вот! Скажи: «Данке…» Фу, сын учительницы и такой дикарь!..

Вошел комендант Трайхель. Это он вешал тогда старика. Ему подали стул, он удобно расселся, улыбнулся, будто пришел на представление.

Он вовсе не удивился, неожиданно увидев подростка: в секретных бюллетенях приходилось читать об антинемецкой борьбе молодежи, фанатично преданной Советам. А этот мальчишка, сразу видно, отпетый: злобный взгляд, сжатые губы. Волчонок!

Коменданту доложили, что это мать и сын. Брови Трайхеля полезли из-под очков: «Неплохо придумано — допрашивать вместе». Шпицке попросил разрешения продолжать допрос. Обершарфюрер взмахнул плеткой, крякнув, хлопнул ею по столу. По лицу мальчика разлилась бледность.

— Тебя мама била розгами?

Миша выдержал блеск холодных фарфоровых глаз Сединга.

— Мама не била детей. Бить человека, который слабее тебя, подло…

— Философствует! — засмеялся Сединг. — А если тебя и твою маму… — переводчик изобразил пальцами ружье и щелкнул, — пиф-паф! Лучше скажи, милый, у кого бывал Васькин? Где ты брал листовки — у него?

— Никакого Васькина не знаю… А листовки читают все.

Комендант Пауль Трайхель покручивал на пальце массивный перстень с черепом. Когда-то пускал этот перстенек в ход — не хуже кастета. «Папаша Пауль» сжал мясистую ладонь.

Неожиданный удар отбросил мальчика к стенке. Со лба брызнула кровь. Клейкая и теплая струйка потекла из уголка рта. Грудь сжало железным обручем.

Нина Павловна бросилась к сыну. Шпицке ударил женщину. Она удержалась на ногах и, шатаясь, приблизилась к мальчику.

Мысль, что удар повторится, ужасала его. Руки скользили. Но не мог же он показать этим гадам свою слабость.

Шпицке вошел в раж. Сейчас он покажет свой темперамент. Но опять что-то придумал Сединг — музыкант с лицом пастора. Он вызвал Молоткова. Тот слушал, посматривая на учительницу, и сказал:

— Яволь.

Вероятно, это он прислал детину с простым деревенским лицом и белой повязкой полицейского на рукаве. Сединг подал ему плетку.

— Она тебя учила, что мысль не боится силы. Научи ее понимать жизнь.

Учительница знала этого здоровенного парня еще мальчишкой. Она подстригала ему волосы ножницами, как и всем лохматым ученикам. Она защищала его от отца-пьяницы.

— Фораус! — нетерпеливо крикнул «папаша Пауль».

Молодой полицейский медленно, тяжело обернулся. Пригнув лохматую голову, сделал два шага и с отчаянием в застывших глазах замахнулся…

Что страшное он увидел во взгляде женщины? Ничего. Только презрение и жалость. Он выронил тяжелую плетку. Его будто пронизал ток: склонилась голова, сжались плечи, подкосились колени, и парень, содрогаясь в беззвучных рыданиях, распластался у ног своей учительницы.

Трайхель встал, одернул задравшийся на животе мундир: это уже неинтересно…

Женщин и Мишу перевели в амбар — станционный пакгауз. Промерзшие петли взвизгнули, двери закрылись, все погрузилось во мрак.

Женщины разместились вокруг матери с сыном. Простые крестьянки хотели показать, как дорога им учительница и как они понимают ее материнскую муку.

Сидели, скорчившись, поджав колени к животу, мучаясь от холода. Короткие сны изматывали — это тоже была тщательно продуманная пытка. Между собой говорили мало. Все мелкое, незначительное, что раньше занимало умы, отошло. Во тьме бесконечной ночи вспоминали о пережитом — больше о хорошем: как росли у отца с матерью, как молодыми вошли в дома мужей, как поднимали на ноги детей; вспоминали мысленно ближние лески, речонки, болота; вспоминали последнее расставанье с мужьями. Живы ли? Не покалечило ли на фронте? Больше всего думали о детях.

С трудом открылась амбарная дверь. С силой втолкнули высокую женщину в платке и жакете. Она упала. Лежала тихо и плакала. Приподнялась на колени, утерла лицо. Тогда увидела, что не одна в амбаре.

Заключенные узнали Занину из Городца. И каждая, словно соразмерила свое горе с ее горем, если только страдания человеческие знают меру.

— Анна Кузьминишна!

— Голос вроде знаком. — Занина, осторожно ставя ноги между сидящими, пошла на зов. — Нина Павловна! Родная! Где довелось свидеться!

Простой человек стыдится выражать свои чувства открыто. Женщина говорила тихо-тихо, будто только самой себе.

— …Ноченьку дома провела. Их ведь у меня семеро. Младшенькой четвертый пошел. С каждым поговорить надо, наставить… Старшенькой сказала: «Научи ребятишек русской грамоте». И еще говорю: если не вернусь, а наши вернутся — а они обязательно придут, — скажи, как погибла мать. — Застеснявшись непривычных слов, сказала совсем просто: — Гитлеряги караулят, чтоб не сбежала, значит, а я что могла по хозяйству справила…

Кто-то в темноте вздохнул:

— Мы уж и не увидим, как они вернутся, родные…

— Дети увидят.

Наступило долгое молчание.

— Разве у нас был другой выбор? — произнесла вслух то, что думала, Мария Михайловна. — Если мы такими родились… Если мы хотели остаться самими собой…

Как и всех матерей, ее мучила мысль об оставленных детях.

Однажды через стены проникли неясные детские возгласы. Миша встрепенулся, стал прислушиваться. Мать прижала его к груди: не хотела, чтоб о себе напоминала жизнь по ту сторону камней, боялась, что это расслабит волю. Видно, все должно быть под силу матери, даже заранее готовить сына к смерти.