Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

— Поутру это было. Завтракаем мы, беседуем, как всегда, спокойно вроде беседуем, даже не пойму, как это мы не слышали, что подъехала Роза на своем мотоцикле. Балма услышала, когда уже тормоза завизжали у самой юрты. Да. Подхватилась, вышла, и я, конечно, голову высунула. Машу рукой Дамби: Роза приехала! Это я своему мужу говорю. Выскочили и мы встречать девочку, а бедная Балма совсем растерялась, стоит, как дерево. А до этого она нас сама сколько раз упреждала: «Вот приедет дочка, вы ей ничего не говорите, переживать будет; я ей лучше сама постепенно все расскажу». Это она нам так говорила.

Ну, конечно, мы заверили ее — пусть будет, как она хочет. Роза совсем еще ребенок. Да. Только не получилось, как задумали, не получилось. И Роза совсем уж не ребенок, за год так изменилась, выросла, повзрослела — не узнать. Раньше-то была робкая да молчаливая, а теперь — куда там! Маму свою обняла сразу и давай целовать — и в губы, и в щеки, и в глаза — совсем, как русские. И голову ей положила на грудь, прижалась, замерла, даже глаза закрыла и только шепчет все: «Мамочка моя! Миленькая моя! Родная! Как соскучилась по тебе, во сне даже видела!» Это Роза так ей говорит. И целует. И говорит, и целует. И долго-долго так, совсем обрусела. А Балма стоит, как столб, совсем потерялась. Непривычно для нас такое, конечно. А уж Балму, наверно, ни мать, ни отец, ни муж никогда так и не облизывали да не обчмокивали. Да, мы, конечно, Розу в юрту приглашаем, а она поблагодарила нас поклоном, и маму свою за руку к мотоциклетке тянет: «Мамочка, поехали домой!» — и уже на педаль мотоцикла давит, заводит. Да. И в люльку садиться приглашает, рукой показывает, вежливо так, ну, совсем, как в кино. Ой, что тут было, что тут было! Ведь чуть так вот с наскоку и не увезла. Балма даже к люльке подошла, уже чуть было не села, да остановилась как вкопанная. И стоит, и стоит. Да. А потом говорит: «Нет, говорит, не могу, доченька. Пока жива, порога той юрты не переступлю. Хватит, натерпелась я своей рабской жизни». Это она, Балма, своей Розе так говорит. А Дамби мне шепчет: «Смотри, какая ловкая выросла. Чуть-чуть не увезла». Это мой муж, Дамби, мне шепчет.

Ну, а Роза, видно, тут поняла, что дело серьезное, так вот сразу не возьмешь. Поняла она это, значит, и мотоциклетку свою выключила. Да. Мы своих длинношеих, конечно, поехали пасти, это Дамби все — не разрешил мне остаться. И вот уж о чем там они целый день разговаривали — не знаю. Чего не знаю — того не знаю, врать не люблю. Это Дамби все. А вечером поужинали почти что молча, ну так — поговорили о том о сем, о доме да о колхозе — и спать. Они себе постель в амбарчике устроили, там и улеглись вместе. А дверь юрты я открытой оставила. Не нарочно, конечно, просто душная ночь выдалась. Правда, правда, душная. И у них дверь амбарчика открыта, потому что жарко при закрытой-то двери. Да.

И слышно все до капельки, до словечка все слышно. Только Дамби иногда храпеть начинал, так я его в бок локтем. Он замолчит на минуту, а потом опять храпит. А я его опять в бок. Слышу — Балма говорит: «Ничего, полгода каких-то тебе осталось, доучишься и без его помощи. Я на работу пойду, мне все равно, хоть чабаном, хоть дояркой. Зарабатывать буду — тебе посылать. А там диплом получишь — уедем вместе, куда тебя пошлют. Ты фельдшером, меня уборщицей в амбулаторию всегда возьмут». Это она ей, Балма дочери своей, говорит. А та молчит, Роза — молчит. А тут как раз Дамби и захрапел. Я его пока уняла — слышу уже про другое: «Конечно, если ему или бабушке трудно будет — поможешь. Разве я что-нибудь против скажу? Хоть всю зарплату им отдавай — я ничего, ни слова. А вот вернуться — не уговаривай, не пойду». Тут уж, слышу, Роза заговорила. Долго говорила. И тихо очень. Да гладко так, складно, словно все это у нее в голове на бумажке написано. Ничего я только не поняла — и тихо очень, и слов русских много. О человеке что-то говорила, и о смерти, и о старости. Потом о звездах что-то очень интересное. И опять о нас, о людях, о подлости и о жалости. Вот оно, образование, что значит! Мне вот теперь пересказать — не перескажешь, хоть бы и громко она говорила. Одно слово — голова девка! Что я, что Балма — одного поля ягоды. Уж не знаю, поняла она, чего ей дочка втолковывала — я не спрашивала, а только все свои речи она ловко так к скандалу подводила. Вроде про звезды все, а потом раз — и про них. Потом опять о жалости — и опять про них. Да.

А вот когда она совсем просто, по-бурятски, заговорила, тут уж я все поняла, хоть Дамби и всхрапывал много раз. «Но ведь ты, говорит, по любви за него выходила, никто тебя не неволил. И он тебя не тащил и долго не уговаривал — ты сама с радостью пошла. Так ведь? Мне твоя подруга Жарбаниха рассказывала. И я родилась от вашей любви. От любви ведь. Конечно, отец нехорошо поступил. По-старому, по-бурятски, не мое это дело — отца осуждать, да ведь от этого не забудешь, лучше его поступок не будет. Так вот скажи мне…» Это она все, дочка, матери своей — а? «Ты вот скажи, говорит, так, значит, все просто: из-за одного проступка, пусть серьезного, гадкого, вся, значит, многолетняя любовь так сразу и улетучилась?» Так и сказала — «улетучилась». «Как же мне вот, говорит, молодой — и вся жизнь впереди у меня, и любовь, и семья, — как же мне теперь в любовь верить, в сильную, в непобедимую? Или нет ее вовсе, такой любви?»

Тут опять Балма заговорила, заговорила, только тихо очень, так тихо, что и не расслышала я. А еще Дамби — как принялся храпеть, я его и раз локтем, и второй, а он — как каменный. Еле угомонился. А Балма все говорит. Слышу только имя: Ханда. И опять: Ханда, Ханда, Ханда. В общем, объясняла она, что не в Ханде тут дело, это уж так — последняя капля. «А я, говорит, в батрачку при нем превратилась, в рабыню».

Тут опять Роза на нее: а кто тебя заставлял быть батрачкой? Разве тебя силой на работу гнали? Сама руки опустила, сама позволила командовать собой. Жалела все, заботилась: дождь ли, пурга — пусть отдохнет, я сама съезжу. Да он же мужчина, он же сильнее тебя и крепче — не ему ли с пургой бороться, дождя не бояться? Дрова колоть — ты топор в руки берешь, вода нужна — ты за ведра хватаешься. А почему? Что он — отказывался? Не отказывался, а ты сама хваталась, вот и приучила. И овец сама пасешь, а с пастбища прискачешь — дома возишься, корову доишь, обед готовишь. Ты с овцами, так он даже супа не сварит, а разве трудно бурятский суп сварить? Нарезал килограмм мяса да насыпал лапши — и все трудности. А корову подоить? Вон даже в колхозе дояры появились. Ты не обижайся, мама, за резкое слово, а только ты с юных лет сама на него молиться начала!» Это Роза-то так матери своей говорит, а? «Конечно, говорит, и бабушка помогла своими поучениями, да ведь время у нас давно другое, и обычаи старые забыть пора. «Мужчина — бог! У мужчины — все права!» Конечно, сразу после войны, когда многие с фронта не вернулись, такое еще и можно было понять, а теперь-то отчего? Не сумела ты, мама, поставить себя. Посмотрела бы, как другие женщины — ого, еще как берут их за жабры. А ты всю жизнь молчала. Молчала да тащила. И что вытащила? Вот что вытащила — полный развал. Конечно, я понимаю, ничего бесследно не проходило, насобиралось по капельке и пролилось. Грозой разразилось».