Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Борис тяжело встал, подошел к жене:

— Я виноват, во всем виноват. Ты прости меня, ради детей, ради матери и Розы, прости. Пусть все будет по-твоему, пусть жизнь наша пойдет на лад…

Тяжелое молчание повисло в юрте — Балма не сказала ни слова. «Что же она молчит? — Дамби вытер тыльной стороной руки пот, выступивший у него на лбу. — Что же, слово брата по роду, родственников, старой женщины ничего для нее не значит. Уж не взяли ли мы грех на себя, что приютили ее. Что скажут люди? Помогли развалить семью?»

— Почему же ты молчишь? — не выдержал он. — Люди мы для тебя или овцы? Не заставляй меня жалеть, что приютил тебя. Взял на душу грех, возьму и другой — откажу в ночлеге.

Обмерла Балма от этих слов. Хотела что-то сказать, даже губами пошевелила, но так ничего и не сказала. И тут не выдержала Роза!

— Человек ты или не человек в конце концов? — она осеклась, вспомнив предупреждение бабушки, но поняла, что уже поздно и понеслась, как конь в степи: — Если не поедешь, знай: нет у тебя дочери! Уеду, уеду и вовеки тебя не увижу. Едешь или нет?

Эх, Розочка, Розочка, испортила ты дело. Ведь совсем уже хотела Балма сказать: «Не спешите. Дайте мне подумать. Съезжу к брату родному, посоветуюсь с ним, он мне вместо отца». А теперь молча встала, посмотрела осуждающе на Розу и еще крепче сжала губы.

Да, Балма теперь будет молчать, долго будет молчать. Она с малых лет такая. За молчаливость ее и скромность, за трудолюбие и терпение не могли ею нахвалиться все старики и старухи в Белой степи, и когда она совсем юной была и в годы войны, когда бросила ученье и работала упорно и неутомимо там, куда посылали. Ни в шумных играх не участвовала, ни в баловстве своих сверстников и сверстниц. И хвалили ее все громче и откровеннее, называли образцом для подражанья. И еще говорили, что тот из мужчин, кто вернется с войны и кому достанется она в жены, будет самым счастливым человеком, счастливым на всю жизнь. И добавляли при этом, что она вся в отца Гамбала, известного мастера тонкой чеканки по серебру, слывшего немногословным и трудолюбивым. Он, казалось, никогда не уставал: днем пас овец, а вечером садился за чеканку. К его маленькому меху и столику с инструментами, которые занимали все свободное место между очагом и кроватью, никто в семье не смел притрагиваться. А серебряные ножи с узорчатой ручкой в украшенных бурятским орнаментом ножнах на длинной цепочке из серебра — изделие искусных рук Гамбала — ценились очень высоко, и каждый мужчина мечтал заполучить такой нож. А как он умел разукрашивать седла — узорчатые бляхи так и сияли в лучах солнца! А серьги, кольца, табакерки! От заказчиков не было отбоя, к нему приезжали со всей Агинской долины и готовы были ждать своей очереди хоть год, хоть два. И ждали. Приняв заказ, Гамбал всегда говорил, к какому дню сделает, и выполнял точно в срок — иногда про сон и еду забывал. И никто никаким образом не мог уговорить сделать одну вещь раньше другой. Даже если заказчик раньше приезжал и ходил каждый день, умоляя ускорить исполнение, — он просто не разговаривал с назойливым пришельцем. «Каждое слово Гамбала стоит рубль», — говорили о нем улусники. Он мог сутки, неделю не проронить ни слова — если в этом не было надобности. Мать Балмы, может быть, когда-то и была словоохотливой женщиной, но теперь даже со своими подругами разговаривала коротко и деловито; три-четыре слова — и конец. Ну, а уж дома при Гамбале Махатма и вовсе не разбрасывалась словами. И если ее рассказ затягивался больше чем на минуту, Гамбал бросал в ее сторону строгий взгляд, и она тотчас прикусывала язык, а зашедшей поговорить подруге махала рукой — потом, мол, договорим.

Их сын Доди был общим любимцем — единственный сын. Раньше в бурятских семьях, как правило, детей делили на папиных и маминых, а тут делить было нечего. Зато когда почти через двадцать лет родилась Балма, то отец просто не отходил от нее, как будто отделив жене двадцатилетнего сына, а уж какая тут радость; ни на колени его не возьмешь, ни на шею не посадишь. Такая дележка имела свою причину: Доди очень походил на мать, а дочь вся в отца пошла. С юных лет она гордилась своим отцом — уважаемым в улусе человеком, восхищалась его немногословием и трудолюбием и во всем подражала ему. Может быть, этим можно объяснить ее молчаливость, а может, молчанием Белой степи — здесь прошло все ее детство, лет с семнадцати начала она пасти овец, а с ними тоже не разговоришься. И в девичестве избегала она шумных собраний и сборищ. Ее и в кружок самодеятельности комсорг чуть ли не на аркане затащил, когда узнал, что у нее красивый звонкий голос.

Познакомили ее подруги с молодым учителем. Два вечера они провели вместе — и разошлись. На расспросы друзей веселый ухажер ответил: «Скучно же с ней, сидит как каменный идол». Потом она вышла замуж за Бориса, а лет через восемь умерли ее родители. И горе это сделало Балму еще более молчаливой.

В Белой степи всегда предпочитали немногословных женщин. Умные да языкастые не могли стать послушными женами, безмолвными работницами. Семье нужна была хозяйка и мать, умеющая скот пасти, детей рожать, хлопотать по хозяйству. Конечно, хорошо, чтоб и не совсем дурой была, да не это главное. Страшные вещи творились раньше в Белой степи. Бывало, богатые родители женили своего шести-семилетнего сына на взрослой девушке из бедной семьи, даже калым за нее отдавали: нужны рабочие руки, пока «муж» подрастет, она уже этот калым отработает. Случалось, что от такого брака и дети рождались, но только малолетний «муж» тут, конечно, ни при чем. Сколько их, таких невест, в петлю полезло, сколько унижений и побоев они перенесли! Сколько позорных тяжб из-за калыма было, когда оскорбленные родители «мужа» требовали вернуть плату за опозоренную невесту, а у сватьев к тому времени уже ни копейки не оставалось.

Такие юные «мужья» из богатых семей, повзрослев, заводили себе две-три жены. Старшие так и оставались рабынями, а помоложе делались наложницами.

Этот дикий закон рабского угнетения женщины рухнул в советское время. Мужчинам, привыкшим жить за счет женского труда, стало невероятно трудно. А женщины, вырвавшиеся из вековых цепей, с особенной страстью ринулись к новой жизни. Почти все молодые девушки вступили в комсомол. Активистки на лучших скаковых лошадях добирались до самых отдаленных улусов, призывая ломать старые порядки. И ненависть их не имела границ. В коротеньких юбках и белых бязевых кофточках, с подстриженными волосами, они вместе с парнями громили все подряд — от телег богача до дацанов, построенных кровью и потом бедноты. Все было как на войне — войне с жестокими феодальными порядками. Потом из города приехал аймачный агитпроп — так тогда называли заведующего отделом пропаганды и агитации райкома партии — и разъяснил истинные задачи строительства новой жизни. Молодые бурятки не жалели себя, отдавали все силы колхозу, многие надрывались на работе, но плоды их труда остались. Тогда и колхоз «Красный пастух» быстро пошел в гору.