Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Белая степь, Белая степь! Ты бережешь своих сыновей. Посмотри же — остался твой сын один-одинешенек в пустой, не согретой женским теплом юрте. Остался в муках за то, что не жалел твою дочь, не берег ее тело и душу. Он наказан за это, наказан одиночеством и пустотою безголосой юрты. Что же теперь, пусть откажется семья от него? Пусть останется одиноким на всю жизнь, до самой смерти? О нет, я знаю, ты не хочешь этого, ты пожалеешь его так же, как жалеешь всех своих детей. Ты, только ты не делишь сыновей своих на плохих и хороших, красивых и некрасивых, виновных и невиновных. Мы все для тебя — дети твои, все хороши, красивы и достойны счастья. Так прими же наш поклон и благодарность нашу за бесконечную широту твоей души, наша родная, наша незаменимая Белая степь!

А одинокий сын Белой степи вот уже десять дней остается с двумя черными собаками и отарой овец. Две пестрые коровы не доены и, подобно предкам своим, вместе с телятами бродят по степи, забывая дорогу к юрте-, бродят, жуют траву, пьют воду из ручья, ночуют на пастбище. У Бориса не было времени даже посуду помыть — и прокисали в ней остатки пищи, обсиженные роем озверевших мух. Белье на нем пропиталось потом, волосы отросли, полезли под засаленный ворот рубахи. «Желток в яйце, почка в сале», — говорят буряты о человеке, который с детских лет прожил за спиною родителей, убирать за собою не научился, не привык к мелким повседневным заботам жизни. Совсем опустился Борис после ухода жены. Подавленный решительностью ее, он день и ночь думал о ней, искал выхода из своего одиночества и ничего не мог придумать. Сорокалетний мужчина, недавний владыка семьи, он и теперь все еще надеялся на свою старенькую мать — она придумает, она решит, она поможет. Он боялся еще раз увидеть Балму, боялся неосторожным словом или движением оборвать висящую на волоске надежду.

Пришло время сменить пастбище, овцы объели всю траву вокруг стойбища, а одному никак не перекочевать. Нет Балмы — она всегда перегоняла овец, нет матери — она помогала грузить на телегу домашний скарб, а потом правила лошадьми, сидя на разобранной и сложенной на повозку юрте. Одному и юрту не собрать на новом месте: кому-то надо держать верхний круг, кто-то должен втыкать в отверстия круга палки-уияа и надевать петли, что на нижних концах палок, на изогнутые концы хана — боковых решеток, связанных в круг.

Приезжал бригадир. Просил Борис у него человека на один день, но тот отказал: и стрижка овец началась, и за сенокос взялись, а у тебя семья есть, вот и управляйтесь. Все против него, все в заговоре.

Весь вечер Борис ломал голову, вспоминал Балму: где она, все в амбарчике у Дамби живет? В амбарчике… — и он нашел выход. Перетащил утром все лишнее из амбарчика в юрту, а в него постель свою сложил и необходимые вещи, чемодан с одеждой прихватил. Смазал мазутом все четыре колеса амбарчика, припряг коня. Потом выпустил отару из харша [59] Харш — переносной легкий заборчик из тоненьких досок. и погнал овец на новое место. Гремел пустой амбарчик, расползалась по степи отара, а одинокий чабан верхом на запряженной лошади ковылял с одной стороны на другую, собирая овец. Медленно-медленно продвигались вперед и лишь на третий день добрались до нового пастбища в распадке Синий ключ…

Днем Борис ни на минуту не уходил с пастбища, в самые темные ночные часы круг за кругом обходил отару с собаками и только на рассвете засыпал ненадолго. Так жили из года в год скотоводы-кочевники Монголии и Бурятии в прошлом веке, так жил теперь он.

От такой жизни быстро растаял его живот, а борода выросла, как сорная трава после дождя. Если приезжал кто-нибудь из знакомых чабанов, не узнавали сразу, не верили своим глазам, удивлялись, как быстро изменился Борис, похудел, осунулся. И по чабанской своей привычке оценивали: была у него упитанность на пять дней. Так бывает и со скотиной: жирная на вид, а как кончатся корма, за пять дней в полудохлую превратится.

А юрта, все имущество, две коровы так и остались посреди степи. Один раз не лег спать поутру, съездил на старое место — все было в сохранности, но часто ездить не было сил. Потом подумал: надо бы отогнать коров в село, да и юрту туда свезти, но опять же на это день целый надо, а с кем отару оставить? Да и жалко было разбирать юрту, может одумается Балма, вернется на старое насиженное место. Еще раз приехал бригадир, рассказал, что коров Дамби к себе перегнал и за юртой приглядывает, наезжает частенько. Просил не беспокоиться, все здоровы, продуктов хватит, только вот Балма, как уехала к брату, так и никаких вестей до сих пор — день и ночь ждут. Бабушка и Роза даже от юрты далеко не отходят.

Вторая неделя к концу пошла. И снова беспокойные мысли овладели Борисом: юрта без присмотра, мало ли что могло случиться — ветер повалил, волки похозяйничали, а то и кто посторонний забрел — есть ведь такие длиннорукие, не постесняются, очистят средь бела дня, а потом если все заново покупать — никакой сберкнижки не хватит. Прощай тогда мечта о «Москвиче». Всю ночь, обходя отару, думал он об этом и утром, отказавшись от короткого отдыха, отправился к юрте.

А юрту ограбили. Его словно кипятком облили. Приметил следы автомашины, осмотрел внимательно — грузовая. «Подъехали, погрузили и увезли. Конечно, юрта без хозяина уже сколько стоит и никого вокруг — что хочешь, то и делай». Открыл дверь юрты и от гнева весь потом покрылся с головы до пяток. Все вынесли, все под метелку! Только что печь не тронули. Белая болезненная трава торчит там, где стояли кровати и ухэг, придавленная к земле там, где был сундук. Клочки бумаги на утоптанном земляном полу. Да и печку-то, наверно, потому не взяли, что мараться не хотелось — сажа. Медленно обошел он юрту, постоял у очага и вышел на свежий воздух. И даже зеленая равнина и голубое небо над нею показались мрачными. Плюнул в сердцах: «Вот же гады! Вот тебе и домашний очаг. Очаг…» Он горько усмехнулся: давно уже остыл его очаг, давно перестал быть родным и уютным. И все-таки он остался, остался холодный, мертвый, безмолвным укором ему, одинокому, никому не нужному мужчине. Хозяину… Как насмешка. «Ничего, ничего, — успокаивал он себя, — недаром мама говорила: был бы очаг, а тепло будет».

Буряты издавна поклонялись огню, источнику жизни, символу семейного счастья. Еще до прихода буддизма из Индии через Монголию, они возжигали огромные костры и вокруг высокого буйного пламени плясали ритуальный языческий танец ёохор, танец радости и счастья. Вокруг огня неистовствовали, дергаясь и выкрикивая проклятия злым духам, шаманы. Удача на охоте, благополучно закончившаяся зимовка скота, свадьба и рождение ребенка — все было причиной веселья у животворного костра. И хотя проникшая в Бурятию желтая вера дико враждовала с шаманством, отвергнуть преклонение людей перед огнем она не смогла и хитро использовала языческий обычай в своих целях. Возникло множество запретов: нельзя перешагивать через огонь, нельзя сжигать в нем нечистоты, нельзя в него плевать. И жертвы божеству приносились огню: прежде чем приступить к трапезе, самый первый глоток, самый первый кусок надо бросить в огонь. Жених и невеста в самые первые трое суток совместной жизни не должны были отлучаться от очага, поддерживать в нем пламя, не давать ему умереть. И этот огонь, символизирующий вечную любовь и вечное счастье в новой семье, разжигал, высекая искру из кремня, самый старший и самый уважаемый мужчина из рода жениха. Когда-то и Балма с Борисом трое суток поддерживали огонь в своем семейном очаге.