Тадеуш Доленга-Мостович - Мир госпожи Малиновской

«Через месяц, когда вернется тетя, — рассчитывала Богна, — отдам долг ростовщику».

Наконец все было урегулировано. Яскульский сдержал слово: лично побывал у министра и получил его согласие на закрытие дела. Госпожа Карась решила проблемы в прокуратуре, а Богна — в министерстве внутренних дел.

В полдень она приехала в следственный комитет, имея на руках все бумаги. В грязной тесной комнатке она ждала решения оставшихся формальностей. Наконец привели Эвариста. Богна представляла, что увидит его сломанным, согбенным, с небритым лицом и в испорченной одежде. Поэтому, когда он вошел вполне свежий, с улыбочкой на губах и с рукой в кармане, она испытала некоторое разочарование. Не могла понять отчего, но ощутила странную обиду.

Эварист непринужденно приблизился к ней и поприветствовал с таким лицом, словно ничего и не случилось. Она впервые поняла, что ей стыдно рядом с ним. Не могла поднять глаз, чувствуя на себе взгляды полицейских и нескольких человек, которые, как и она ранее, ожидали здесь. Тем временем Эваристу пришлось расписаться за возвращенные часы, портмоне и прочие мелкие предметы, при этом он перешучивался с чиновником. Богна сцепила зубы, чтобы не расплакаться.

— Ну, пойдем же из этого пристанища, — услышала она над собой его голос.

По лестнице они шли молча, на углу сели в такси.

— Что ты такая печальная? — спросил он.

— Так просто… и я не печальна…

— Ты осунулась. Должно быть, беспокоилась обо мне? Да? — Он наклонился и хотел ее поцеловать.

Она осторожно, но решительно отодвинулась. Не вынесла бы сейчас его ласк.

— Перестань, — сказала она. — Мы на улице.

— И что с того?… — Пожав плечами, он добавил с горечью: — Хорошо же ты меня приветствуешь.

— Эв… — начала она. — Эв, разве ты не понимаешь…

— Чего?

— Я слишком много… страдала.

Он сухо рассмеялся.

— Что ты говоришь?… Чудненько! Она, значит, страдала. Я в тюрьме сидел, приходилось спать на жестких нарах, есть баланду, выносить отвратительное отношение к себе, а теперь я узнаю, что это не я страдал, а она!

Водитель оглянулся, и Богна прошептала:

— Не говори так громко.

Он пожал плечами и замолчал.

— Куда мы едем? — спросил он, когда машина повернула к Вспульной.

— Домой.

— Значит, ты продала квартиру?

— Да. Поселилась в небольшом отеле.

Она расплатилась с водителем, и они поднялись наверх.

— Комнатка и правда маленькая, — сказала она. — Но сейчас нам и на нее не хватит.

— Клетка, — сказал он.

Выглянув в окно, из которого был виден похожий на колодец двор, он уселся на кровать, пробуя пружины матраса, потом на клеенчатую софу, после чего махнул рукой:

— В любом случае, удобнее, чем на нарах.

— Ты не голоден? — спросила она.

— Нет.

— Может, тебе нужно помыться? Дальше по коридору есть душевая.

— Приму душ вечером. — Закурив, он сказал: — Сейчас мне нужно выйти. Должен встретиться с одним мужиком. А он всегда бывает «У Клеща» между часом и двумя.

— Где?

— «У Клеща», в кондитерской. Я должен отдать ему это. Ты не поймешь, потому что написано специальным шифром.

Он показал Богне кусок серой бумаги, свернутый в тонкий рулончик.

— Что это?

— Малява, важная малява. Читала ты об скандале Мищаковского?

— Нет.

— Как это? — удивился он. — Ты не читала о Мищаковском, который создал кредитное бюро? То, которое обставили на двести тысяч?

— Эв, как ты выражаешься?

— Ах, моя дорогая, а не все ли равно?… Так вот, представь себе, я сидел вместе с этим Мищаковским. Вот же голова! Ну! Первоклассный мужик. Ничего не смогут доказать против него. Каждая мелочь отработана. Его уже шестой раз берут, а он всегда выкручивается. Адвокатом мог бы стать: весь криминальный кодекс и процедуры наизусть знает. Ничего ему не сделают. Со всех сторон у него схвачено.

Говорил он с оживлением, граничившим с удивлением. Богна в первый момент не могла его понять, но постепенно ее охватил ужас. Она не узнавала Эвариста. Это был другой человек. А может, и не другой, может, все тот же, но только теперь проявилась его истинная сущность?… Нет, нет, это было бы ужасно. У него просто слабый характер, он слишком подвержен внешним влияниям. Несколько дней, проведенных среди преступников, опасно отразились на его впечатлительной психике. Но это пройдет, должно пройти. Нужно, чтобы он понял, насколько отвратительно его отношение к подобным вещам, ему нужно помочь стряхнуть грязный налет. Она ведь верила, была убеждена, что на самом деле он хороший парень, а главная его вина — легкомыслие и какая-то детская жажда жизни. А остальное — это дурные внешние обстоятельства, и только. Нужно его воспитать, как ребенка, нужно заботиться о нем…

— Такой вот Мищаковский не погибнет, — продолжал Эварист. — Если бы только я знал его раньше! Фью!.. Знаешь, можно было так все провернуть, что они и через три года ничего бы против меня не доказали. Я рассказал ему все. У меня глаза открылись, когда он принялся составлять разные комбинации. У него и самого была похожая история в одном акционерном обществе, и ничего ему не сделали, а он их тысяч на сто нагрел…

— Эв, — прервала она его холодно, — ты ведь отдаешь себе отчет, что ты говоришь вещи… отвратительные? Знаешь ли, как это пахнет?… Что с тобой случилось?… Ты восхищаешься грязью и мерзостью. Подумай только, остановись на миг.

— И что же я такого сказал? — спросил он с невинным лицом.

— Ты же не мог потерять морального чувства! Разве ты не понимаешь, что в твоем восхищении этим мошенником есть нечто гадкое?

Она пыталась вложить в свой голос как можно больше отвращения, самого категорического неприятия.

Эварист смешался, слегка покраснел и обронил свысока:

— Ну… ничего не доказали…

— И что с того?!

— Ничего. В любом случае, я не восхищаюсь им, он просто интересует меня как… типаж.

— Но это типаж, который у всякого честного человека должен вызывать отвращение! Это же профессиональный преступник.

— Но…

— Слушай, Эв. — Она решила поставить вопрос резко. — Слушай, Эв, ты ведь сам совершил дело ужасное, подлое, отвратительное! Ты уничтожил свое доброе имя, свою карьеру, скомпрометировал собственную семью и меня. Ты… ты понимаешь, что всякий может назвать тебя… преступником?…

— Хорошие же вещи ты мне говоришь, — закусил он губу.

— Я говорю тебе правду. Жестокую правду, потому что вижу, что ты ее не замечаешь. Но я уверена, что ты не таков, что ты чувствуешь отвращение к своему легкомысленному шагу, потому что он случился лишь из-за минутного помрачения. И ты посвятишь всю свою жизнь, чтобы вернуть себе честное имя, испытывая угрызения совести. Подумай, Эв, какая огромная пропасть отделяет тебя от того мошенника, о котором ты рассказывал! Эта пропасть — твоя совесть, которой у того давно уже нет. Это твой стыд! Если бы ты знал, какой тернистый путь мне пришлось пройти, чтобы добиться твоего освобождения! Если бы ты знал, какие слова мне пришлось выслушать молча и покорно, какие обиды вынести!