Тадеуш Доленга-Мостович - Мир госпожи Малиновской

— Проклятие! — выругался он и вскочил. — Скажи мне, от кого именно, и я пойду и, черт побери, зубы ему выбью!

— С чего бы? Они ведь были правы!

— Боже… Боже… — застонал он и сел, скорчившись, в углу.

У Богны сильнее забилось сердце. Она смотрела на него, преисполнившись беспокойством и надеждой.

«Бедное, слабое дитя, — думала она. — Что же с ним случится, если я уйду от него, если покину его теперь?… Это слишком жестоко, это все равно что подтолкнуть его к пропасти».

И вдруг она заметила: зачем она убеждает себя в необходимости оставаться с Эваристом, если даже не думала о том, чтобы его покинуть?… Да, не думала, по крайней мере, не думала осознанно… Потому что не должна была вообще задумываться над такой возможностью. Ее несомненная обязанность — спасти его, дать ему моральную поддержку. Пробудить в нем потребность справиться с виной, потребность изменить собственную природу… Это ее обязанность. И она знала, что обязанность эту она выполнит, как знала и то, что это едва ли не выше ее сил. Она принимала эту тяжесть на себя, а ведь не сомневалась, что усилие и труд принесут ей в лучшем случае просто радость. Она смотрела на склоненные плечи Эвариста, на то, как уперся он локтями в колени, на его поникшую голову, смотрела с болью и милосердием, даже с сочувствием, но и с глухой пронзительной печалью. Она любила этого человека, а он убил ее любовь.

Когда же это случилось?… Когда она его разлюбила?… И почему?… Как же непросто понять, как сложно описать точно… Может, как раз в этот момент, а может, когда она стояла с отцом на холме и думала о своей роли сосуда, хранящего искру жизни, может, когда Борович привез страшную новость, а может, в грязной тесной комнатушке, в которую он вошел с улыбкой, сунув руку в карман… Впрочем, это было уже не важно. Она его разлюбила. И вот в сознании ее стали просыпаться настойчивые мысли. Воспоминания, старые обиды, сомнения, протесты, которым она не давала голоса два года, хорошо спрятанные чувства, которым она запрещала облекаться даже в подобие слов. А теперь они вырвались на свободу и теснились в ее голове. Разливались чернотой и горечью, требовали, чтобы она ударила себя в грудь и крикнула: «Я обманывала себя, намеренно закрывала глаза на его пустоту и низость…»

«Нет, это неправда, — стискивала она кулаки. — Я любила его таким, каким он был. Я не знала, что он окажется другим. Ведь я ничего не придумывала. Я знала его дурные стороны, понимала собственную потребность в любви. Это не было самообманом…»

Не думать об этом, только не думать! Она не имеет права терзаться своим страданием, своей большой ошибкой, своей судьбой. Нужно, чтобы ей хватило сил на себя и на него, а прежде всего — для той новой жизни, которой она даст начало. Вот главная цель: дать этой малышке физическое и психическое здоровье, создать ей условия для развития. Любой ценой дать ей отца, дом, семью.

Это она ощущала уже не как угнетающую ее обязанность, навязанную прошлым, но как собственное страстное желание.

Эварист все сидел, мрачный и неподвижный. Щеки его слегка обвисли, а под глазами обозначились темные круги.

Она начала говорить, рассказывать историю этих дней, этих ужасных дней. Не жалела обидных слов, не утаивала правду. Намеренно не щадила его амбиции. Она хотела, чтобы в нем появилось чувство вины, чтобы он наконец осознал размер ущерба, который нанес себе и всем близким, чтобы в нем родилось желание раскаяния.

Он слушал, устремив взгляд в пол. Время от времени резко хмурил лоб, потом расплакался.

Она даже удивилась собственному равнодушию: эти слезы никак на нее не повлияли. Она холодно отметила, что это хорошо, что он должен плакать, что в плаче этом есть раскаяние и надежда на исправление. Но когда он встал и, раскинув руки, крикнул: «Я в голову себе выстрелю!», она лишь с иронией улыбнулась — знала, что это комедия, театр. Она ни на миг не поверила его угрозе. И это ее утешило: наконец-то он стал понимать свое положение.

После долгого молчания он отвернулся к окну и спросил:

— Значит, у нас ничего нет?

— Ничего, — ответила она спокойно.

— И твоя рента от Ивановки пропала?

— Естественно.

— Так дешево продала!.. Твоя доля стоила как минимум на двадцать тысяч дороже.

— Я благодарила Бога и за то, что получила сорок. Еще неделя, и было бы поздно.

— Это правда, — согласился он. — Но покупатель должен добавить. Так использовать ситуацию непозволительно даже по закону. Можно обратиться к нему и попробовать. А вдруг он согласится?

Богна не ответила, а потому он спросил:

— Как полагаешь?

— Полагаю, что говорить тут не о чем.

— Еврей купил?

— Нет. Господин Погорецкий.

— Тот дядя Боровича?

— Да. Он оказал мне услугу, и хватит об этом. Пока нужно думать о том, чтобы снять комнату либо квартиру с кухней где-нибудь в предместье. Тут платим четыре злотых в день. Это много. Нас на это не хватит. Кроме того, я должна найти работу. Того, что у меня есть, едва хватит на несколько дней.

Она достала из сумочки портмоне и показала ему, сколько осталось: несколько серебряных и несколько никелевых монет.

— Чертовски мало, — кивнул он.

— И восемнадцать тысяч долга, — добавила она.

— Черт побери… Что ж… я могу… пойду хотя бы камни дробить для шоссе… Хм… Но ведь у тебя есть богатые родственники. Они же не дадут тебе помереть с голоду?… Даже представить себе не могу, чтобы госпожа Сименецкая стала бы спокойно смотреть, как ее племянница живет в эдакой клетушке.

— Но я больше не могу одалживаться.

— Так мы ведь не одалживаем. Они могут просто… помочь.

— Нет, Эв, не рассчитывай на это.

— Почему?

— Во-первых, ты слышал, как меня приняла твоя семья…

— Они свиньи! — взорвался он.

— Дело не в этом, но я не желаю вновь испытывать нечто подобное. А во-вторых, милостыню я не возьму ни от кого.

— Милостыня — сильно сказано, — поморщился он, но больше к этой теме не возвращался.

Пообедали они в небольшом кафе, после чего она отправила Эвариста в отель, а сама пошла искать жилье по объявлениям. После нескольких попыток в городе, где просили как минимум семьдесят злотых, а за использование кухни желали еще и доплату, она принялась искать в предместьях. Выбрать что-то было сложно. В современных доходных домах цены были высоки, а в старых условия были настолько негигиеничны, что она такого и представить себе раньше не могла. Вонючие и тесные лестницы, отсутствие душевых, квартиры тесные, непроветриваемые, полные невыносимых запахов дурной пищи и потной одежды, обмылков и чего-то кислого. Кроме того, везде было много людей. В двухкомнатной квартире обитало по семь-восемь человек из ремесленных семей или мелких чиновников, но все равно хозяева предпочитали сбить их еще теснее, чтобы получить за комнату лишних двадцать-тридцать злотых.