Тадеуш Доленга-Мостович - Мир госпожи Малиновской

Не найдя ничего подходящего, Богна возвратилась в отель, но, к своему удивлению, Эвариста не застала. Она ждала его час. Наконец он пришел и заявил, что был на прогулке.

— Встретил этого идиота Денхоффа, — добавил он затем. — Вот же свинья! Поклонился ему дважды, а он все делал вид, что меня не видит.

Она хотела сказать: «Тебе такое будет встречаться все чаще», но смолчала.

— Ты была права, когда советовала не связываться с ним. Эдакого богача корчит, но я думаю, что он занимается какими-то скверными делами. Может, шпионит… Свинья…

Она пыталась не слушать его. Почти каждое слово Эвариста наполняло ее печалью и унижением. То, от чего она так долго защищалась, стояло перед ней, лишенное всяческих покровов, яркое, грубое, несомненное: он всегда таким был. Всегда — просто она любой ценой желала видеть его лучшим. В страхе перед собой она не признавалась в совершенной ошибке.

А теперь, когда он обнял ее и поцеловал на ночь, ей пришлось стиснуть зубы, чтобы не крикнуть ему в лицо: «Прочь, прочь! Ты отвратителен! Я тебя презираю!..»

Несмотря на усталость, она не могла уснуть. На узкой и твердой софе было неудобно. На стоящей неподалеку кровати раздавалось мерное спокойное сопение человека, которого она некогда — невыносимо давно — любила, который должен был стать отцом ее ребенка, человека слабого и пустого, которого ей придется спасать, заслонять, не давать скатиться вниз хотя бы ради этого ребенка, если не в память о том старом чувстве.

«Ведь разве не на мне часть вины? — думала она. — Я не сумела создать для него такой дом, в котором он нашел бы счастье. Не сумела настолько сжиться с ним, чтобы стать его поверенной, чтобы вовремя удержать его от дурного шага. Я не привязала его к себе достаточно сильно».

А потом приходила другая мысль: «Как знать, если бы он меня не встретил, нашлась бы другая жена, получше, более ответственная? Может, она не пробудила бы в нем столь безмерные амбиции и эту жажду обладания?…»

Так или иначе, но одно она знала наверняка: ей нельзя уходить от него, нельзя его бросать. Жизнь с ним под одной крышей и правда станет отказом от счастья, но кто сказал, что она заслужила счастье? Она и так несколько месяцев жила в иллюзии счастья. Впрочем, нынче важно лишь то, чтобы младенец, который родится, не пришел в мир вместе с проклятиями родителей; важно дать ему если не тепло, то семью, если не дом, то хотя бы видимость тепла и дома.

«Так что? Играть?… Притворяться?… Обречь себя на бесконечную комедию?…»

А какой же у нее был другой выход?… Естественно, нет ничего легче, чем утром сказать Эваристу: «Я сделала все, что могла. Вытащила тебя из тюрьмы. Но женой твоей я остаться не могу. Не хочу краснеть из-за тебя. Не хочу, чтобы ты меня компрометировал. Кроме того, я совершенно тебя не люблю. Я брезгую тобой и морально, и физически. Оставь меня и делай, что пожелаешь».

Нет ничего легче… Но это было бы жестоко, немилосердно, эгоистично и низменно. Все равно что толкнуть его вниз, отобрать у него единственный импульс, который мог его поддержать, дать ему опору в худшем из несчастий.

«И что я потом скажу ребенку?… Твой отец был слаб и сломан. Сделал ошибку, и его из-за этого затравили люди, а я его бросила, поскольку разлюбила».

Да. Так бы ей и пришлось говорить, потому что это была бы правда.

Богна вытерла слезы и, обняв себя руками, погладила живот мягко и ласково: «Нет, золотко мое, моя жизнь, не бойся, не бойся… Все для тебя сделаю, от всего отрекусь, все вытерплю. В тебе моя награда, в тебе радость и счастье. Увидишь, я начну работать, а отец твой вернется к трудам, люди забудут, простят, ты придешь в мир, а мир станет тебе улыбаться, сладчайшее мое дитя… И никакой обиды не причинит тебе жизнь. Ты будешь светлым, и красивым, и счастливым. Правда, мое дитя, правда?…»

И слезы снова потекли по щекам Богны, слезы страдания и радости, слезы отчаяния и надежды.

Она плакала тихо, и в маленькой комнатке слышалось лишь мерное и беспечное сопение спящего Эвариста.

Борович время от времени поднимал глаза от книжки и поглядывал на брата. Тот вырос и повзрослел, хотя и похудел при этом. Он вроде бы стал выше, более плечистым и гибким, а возможно, так казалось из-за военного мундира. Брат приехал вчера вечером, и они еще не успели обменяться и двумя десятками фраз, а Борович уже понимал, что Генрик почти чужой ему. Собственно, нет, не чужой. Он все так же чувствовал по отношению к нему сердечную привязанность, как и раньше радовался его присутствию и осознанию, что у него есть такой брат. И все же он был несколько скован ощущением самостоятельности Генрика. Не находил уже в нем неопределенности, того парня, которого формировал лично, парня, который скорее представлял собой метафизическую часть воспоминаний о доме и семье — скорее полуреальный объект сантиментов, чем индивид, занимающий конкретное место, тот, кто оценивает и наблюдает. Близость эта не стерлась, но между ними словно бы появилось опасение, что она может исчезнуть, пусть даже сам факт разницы между ними не мог пошатнуть и отменить братские отношения.

Стефан обнаружил это сперва в себе, а потом и в Генрике. Он прекрасно видел, как тот, твердо в чем-то убежденный, старается смягчить свою позицию, не столь резко провозглашать свои взгляды. Но даже эти внимательность и уважение, какие он оказывал старшему брату, возникали не из уверенности, а строились на основе чувств.

И все же разница между ними проявляла себя сама. Часто они начинали говорить о вещах неважных, повседневных, не имеющих значения, но разговор непонятным образом переходил на базовые вещи и важные взгляды. Эти темы, казалось бы, не связанные с основной темой разговора, становились словно бы обоюдной разведкой, исследованием и узнаванием друг друга.

Генрик пришивал пуговицу к мундиру, складывал свои вещи, одевался, Стефан читал книгу, но они то и дело возвращались к беспокоившему их вопросу.

— Если не принимать во внимание состояние твоего здоровья, — начал Стефан, — и если служба в армии не слишком для тебя тяжела, то я не могу понять причин твоего решения.

Генрик закрыл чемодан.

— Видишь ли… Мы, похоже, плохо друг друга понимаем.

— Наверняка. Не виделись уже пару лет…

Генрик засмеялся:

— Знаешь, Стеф, что мне пришло в голову… что мы не виделись… лет двадцать пять. Потому нам сложно друг друга понять. Я моложе тебя почти на двенадцать лет. И только сейчас, скажем так, созреваю.

— Ты всегда отличался изрядной рассудительностью, — возразил Стефан и отвернулся, почувствовав, как краснеет из-за слишком вежливой фразы.

Генрик тактично помолчал минутку, а потом сказал:

— Понять нам друг друга непросто не из-за нашего нежелания. Разница в двенадцать лет в другое время была бы не слишком большой, но сейчас это нечто иное. Ты сам как-то говорил мне, что на формирование человеческой сути влияют среда, эпоха, интеллектуальная и этическая атмосфера. Так вот, мы с тобой воспитывались в совершенно разных атмосферах, в разные эпохи. Возьмем, например, вот что: тебе кажется варварством любая человеческая иерархия, кроме иерархии интеллектуального уровня, уровня культуры, цивилизации, а я полагаю, что сама относительность подобной иерархии уже ее нивелирует. Я понимаю иерархию воли, характера, способности идти к сознательной цели. Не обижайся, что в этом, может, не хватает некоей окончательной упорядоченности. Я не настолько сообразителен, чтобы иметь в голове идеальный порядок…