Тадеуш Доленга-Мостович - Мир госпожи Малиновской

— К тому же, скажем честно, — подхватил Стефан, — тот порядок, о котором ты говоришь, с моей точки зрения является доказательством незрелости.

— Как это?

— Разум, разделенный на отсеки, в каждом из которых лежит пачка этикеток, чтобы клеить их на все замеченные явления, — это верх заблуждения.

— Вот видишь, — засмеялся Генрик, — мы снова пришли к вопросу догмы.

— Не стану возражать.

— Тут вот какое дело: ты опасаешься выбрать дурную дорогу и предпочитаешь кружить на месте, я же бреду вслепую в ту сторону, которую считаю хорошей, ведущей к цели.

— Выходит, каждый из нас ошибается.

— Пусть так. Но ты знаешь это наверняка, а у меня есть возможность сомневаться, мечтать, надеяться… да просто верить, что не ошибаюсь. Разве так не выгоднее?

Марциса принесла завтрак и без дела крутилась по комнате, что ужасно раздражало Стефана. Крутилась, естественно, чтобы услышать, о чем они говорят, чтобы увидеть вещи Генрика…

— Марциса, иди уже, — сказал он довольно резко.

— Почему ты ее выгнал? — спросил Генрик, когда служанка вышла.

— Не терплю подслушивания и подглядывания.

— Но у нас же нет никаких тайн, — заметил Генрик.

Стефан хотел сказать, что был бы по-настоящему рад, если бы жил на безлюдном острове, где частная жизнь человека — исключительно его собственность. Но он опасался, чтобы Генрик не принял это в какой-то степени на свой счет, а потому стал говорить о чем-то неважном. Генрик собирался провести в Варшаве всего пару дней, а потом навестить родственников и знакомых. Вспомнил даже тех, о чьем существовании Стефан совершенно позабыл.

— Зачем тебе это? — спросил он с искренним удивлением.

— А ты что, предпочел бы, чтобы я не возобновлял отношений? — примирительно спросил Генрик.

— Отчего же? Не имею ничего против них.

— Тогда в чем дело?… Я ведь люблю людей. Увидеть, поговорить… Думал, что сходим вместе. Ты некогда любил бывать у Умястовских или у Вороновичей…

— Спасибо, но мне и правда не хочется.

— Жаль. В любом случае, пообедаем-то мы вместе? Во сколько мне вернуться? — спросил Генрик.

— Не беспокойся. Я подожду.

— Ну, тогда приду к четырем. Хорошо?

— Прекрасно.

— Забегу к Умястовским, к гендиректору Есёновскому, к госпоже Богне и к Мишеньке.

— Буду ждать.

— Тогда до встречи… А может, сходишь со мной к госпоже Богне?

— Отчего именно к госпоже Богне?

— Ну так. Я знаю, что раньше вы друг в друге души не чаяли. Часто там бываешь?

— Да… Довольно часто…

— Бедняжка, сколько она должна была пережить… — Генрик заколебался и добавил неуверенно: — Мне когда-то казалось, что вы любите друг друга.

Стефан пожал плечами:

— Откуда такая мысль?

— Говорю же — казалось. Представлял себе, что вы поженитесь и что мы станем жить втроем… Ну, до встречи.

Стефан принялся расхаживать по комнате. Он хорошо относился к брату, может, даже любил его, однако с его уходом почувствовал облегчение. Удивительно, насколько люди не умеют быть деликатными в чужих делах.

— Представлял себе, что мы с Богной поженимся!.. Вот уж!..

Может, и правда, несмотря на величайшую его осторожность и маскировку, все вокруг догадывались — или скорее ощущали, — что с Богной его объединяет нечто большее, чем обычная дружба и симпатия?… Впрочем, что там они могли чувствовать, если их ничего не объединяет и не объединяло! Просто где-то на дне психики человека лежит инстинкт сводника и свата: знакомить, прикидывать, составлять пары. А может, всем просто бросалось в глаза, что они друг другу предназначены?…

Сам Стефан порой поддавался этой убежденности, влияние которой однажды стало настолько велико, что он решил броситься вслепую туда, где была его судьба: пойти к ней и просить ее руки. Помнил каждую секунду той ночи упорных размышлений и каждый миг того дня.

Богна тогда еще работала в «Союзе землячеств», руководила молочным магазином на Желязной улице. Было это ужасно. В белом халате, с руками, покрасневшими от холода, она сидела в магазине с пяти утра до самого вечера. В магазине было полно кухарок, а также шума и лязга бидонов, ароматов масла. После семи она приходила в комнатушку за магазином, кормила ребенка, прибирала, стирала, шила, а тот кретин сидел с бессмысленным выражением лица и раскладывал пасьянс.

«Да это не была любовь, — убеждал себя Борович. — Это было сочувствие. Условия, в которых она жила, вызывали во мне сочувствие».

Нынче, когда он уже спокойно смотрел на то, что случилось год назад, он мог трезво оценить всю абсурдность тогдашнего своего поведения. Он хотел вырвать ее из тех ужасных условий, а что он мог дать ей взамен?… Свою нищенскую зарплату?…

Ему казалось тогда, что, отступая, он совершает подлость. Более того, что Богна воспринимает это как бегство, что она ждет его признания, что она готова его принять.

Каким же мелким и маленьким он себя тогда чувствовал!.. Придумывал какие-то смешные предлоги, чтобы уйти… Да… Однако все обернулось к лучшему. Он даже не начал говорить о главном. Спросил о здоровье маленькой Дануси, рассказал о похоронах Шуберта, на которых, впрочем, он не был, вспомнил, что писал дядюшке Погорецкому с просьбой о должности для Эвариста. И как раз тогда нужно было начать, но слова как-то не желали протискиваться сквозь глотку. Богна собирала счета и как-то странно молчала. Он мог бы поклясться, что она ждет от него первого шага.

Он не показывался у нее потом с месяц. Не мог побороть стыда. На визит к Богне решился, только когда нашел явный повод — важный, в виде письма от дяди Валерия с предложением должности для Эвариста.

Борович не поверил собственным глазам, когда прочел письмо. Кажется, господин Валерий давал ему эту должность из-за Богны. Ничем другим нельзя было объяснить отступление старого чудака от правила не допускать к своим богатствам городских. Эварист должен был вести в Погорцах бухгалтерию мельниц за скромное, но достаточное вознаграждение.

Сперва и Борович, и Богна опасались, что Эварист не примет этой должности, что он обидится и предпочтет и дальше сидеть в кафе, брать у жены по паре злотых «для наведения мостов», как он это называл, а проще говоря, на кофе и гардероб. Однако тот не только согласился, но даже с энтузиазмом принялся разворачивать перед Боровичем широкие перспективы своей карьеры в Погорцах:

— Вот увидишь, Стефан, — говорил он совершенно серьезно, — я только до дела доберусь, и увидишь, что вырасту как на дрожжах. Уж я себя знаю. Работа у меня в руках горит. Праздность меня утомила. Моя природа — деятельная. Начну с мельниц, а через год — вот увидите! — буду, как знать, распорядителем всех богатств!.. — Постучав по дереву, он добавил: — Я еще так твоего дядюшку обработаю, что он на тебя все и отпишет! Вот была бы шутка, а?…