Язмурад Мамедиев - Родная земля

— Поговорим о другом, — скрипуче и быстро заговорил бай. — Сердце свое оставить, а самому уйти — мыслимо ли это?

Но уже то, что отказ звучал вопросом, вселяло надежду, и Бахрам воспрянул духом.

— Земля — самый надежный склад, бай-ага, — веско сказал он. — Из твоих рук взять легче, чем у земли, об этом надо помнить. В Каракумах много мест, куда не заглядывает человек, а песок не разболтает. Каракумы умеют молчать. Людей надо бояться.

Атанияз задумался, пощипывая бороду. Сомнения закрались в его душу. А, может, верно говорит хан? От людей какую угодно пакость можно ждать, продадут с потрохами, не моргнув глазом, а земля и впрямь надежна: приходи, бери свое, когда хочешь…

— Только надо без свидетелей, — подсказал Бахрам, словно мысли его читал.

Атанияз закивал: верно, верно. Но вдруг опять насупился, ушел в себя, как четки, перебирая в уме все, что знал о кладах. Ничего предостерегающего не вспомнил, но спросил на всякий случай:

— А спрячу — найду ли потом?

Бахрам снисходительно двинул бровью.

— Отметку для себя сделать надо, тогда все будет в порядке.

Атанияз почмокал губами, покрутил бороду, сказал нерешительно:

— Ну, если так…

— Мне тоже кажется, что так будет вернее, — облегченно вздохнул Бахрам. — Если уж рисковать, то не всем состоянием.

Он достал карту, развернул ее, стал водить пальцем, поясняя, где какой колодец, впадина или холм. Атанияз смотрел на карту, набычившись, ничего не разбирая.

— Ты эти дела лучше меня знаешь, хан, — наконец, окончательно сдался он. — Как скажешь, так и сделаю.

Ликуя в душе, Бахрам с озабоченным видом обсуждал с ним все подробности устройства тайников, делал пометки на карте.

— Вот теперь, бай-ага, можно приниматься и за обед, — сказал Бахрам, складывая похрустывающую карту, и спросил как бы невзначай: — Себе ее возьмете или у меня пока хранить?

— Ай, к чему мне, — махнул рукой Атанияз. — Я и так всю пашу степь вдоль и поперек знаю.

Он вышел распорядиться насчет обеда, а Бахрам, чтобы успокоить себя, поспешно достал из кармана брюк плоскую бутылку, зубами вытащил пробку, взял ее в свободную руку и, закинув голову, сделал несколько булькающих глотков. Бутылку он сунул обратно в карман.

Атанияз вернулся, сел с тяжелым достоинством. Вслед за ним вошел молодой парень, не поднимая глаз, расстелил сачак, поставил деревянную миску ароматного жирного супа, положил на углу горку свежего, только что из тамдыра, чурека.

Почерневшая от времени миска и ложки, потертые и зализанные до седого тусклого блеска, вызвали у Бахрама внезапно нахлынувшее отвратное чувство. Он вдруг с почти физической острой болью понял, что ему до тошноты надоела эта жизнь в закопченных юртах, среди нечистоплотных, привыкших к грязи людей, посреди глухой степи. И только выдержка и боязнь потерять все то, что с таким трудом приобрел он здесь благодаря хитросплетениям, помогали Бахраму сохранять внешнее спокойствие. Подобрав рукав, он зачерпнул ложкой жирную похлебку, поднес к губам, держа снизу кусок чурека, чтобы не капнуть, отхлебнул, обжигаясь. Посмотрев на чавкающего Атанияза, сказал учтиво:

— Я знаю, вы строго соблюдаете шариат [27] Шариат — мусульманское законодательство, основанное на общих правилах ислама. , бай-ага. Но ведь есть еще и ковахат [28] Ковахат — исключение из правила. , развивающийся вместе с жизнью. Мы все чтим религию, и в то же время позволяем себе маленькие вольности, чтобы не прослыть отсталыми. В нашей стране принято перед обедом выпить немного шерапа [29] Шерап — сладкое вино. — для аппетита. Я позволю себе в вашем присутствии, уважаемый бай-ага…

Бахрам, выпрямив спину, достал из кармана бутыль и поставил на сачак. Спросил, выжидательно глядя на хозяина:

— А может, и вы, бай-ага?

В другое время Атанияз оскорбительно возмутился бы — ему, истому мусульманину, предлагают зелье шайтана! Может, даже ударил бы в гневе. Но перед ним был Бахрам, человек, от которого зависело будущее. И бай смолчал. Даже попробовал свести все к шутке.

— Хей, негодник! — сказал он беззлобно. — Нынешняя молодежь совсем не похожа на прежнюю. Ладно, пей на здоровье.

Он разломил теплую лепешку надвое, сложил кусок трубочкой и, макнув в жирный суп, осторожно понес ко рту, уже не обращая на гостя внимания.

А Бахрам налил в пиалу, закупорил бутылку, чтобы не разлилась невзначай, сказал искренне:

— За здоровье твоих миллионов, бай-ага! Чтобы благополучно миновали границу!

— Пусть аллах услышит тебя, — с полным ртом отозвался Атанияз.

Бахрам стал хлебать суп, заедая чуреком с белыми блестками застывшего жира на желтой корочке. Хмель заиграл в голове.

— Бай-ага, — с хрипотцой сказал Бахрам, второй раз наполняя пиалу, — у человека есть еще сокровище, которое дороже всех остальных, — это родное дитя. За здоровье твоей прекрасной дочери!

Атанияз бросил на него пронзительный взгляд из-под клочковатых густых бровей.

— Дай бог!

Пот обильно катился по красному лицу Бахрама, но жара почему-то не казалась ему такой нестерпимой. Утираясь платком, он думал о том, что в конце концов можно и здесь жить, надо только проще смотреть на вещи.

Наевшись, они сотворили послеобеденную молитву. Атанияз прилег, сытно рыгая и прислушиваясь к урчанию в отяжелевшем животе. От жары и обильной жирной пищи он разомлел, стал дремать.

Бахрам вышел из юрты, подставил разгоряченное лицо степному ветерку. Внутри все горело, и ему захотелось остудиться чалом [30] Чал — верблюжье молоко. . Он откинул кошму на соседней юрте, со света сразу не мог разглядеть, кто там есть, и шагнул за порог. Из глубины юрты на него смотрели большие трепетные глаза Зибы. Она была одна здесь, и у Бахрама на мгновение мелькнула шальная мысль — схватить ее сейчас, вскочить на коня и умчать куда глаза глядят, чтобы потом в тиши ласкать налитое, нетронутое девичье тело, любить ее до одури, до изнеможения.

А глаза Зибы все смотрели на него — были в них и внезапный страх, и любопытство, и стыдливость. Под ее взглядом Бахрам медленно, как после тяжелого сна, трезвел, обретая прежнюю рассудочность.

— Как поживаешь, Зиба? — спросил он со спокойной вежливостью.

— Спасибо, хорошо, — тихо ответила она и опустила глаза к рукоделью, которым занималась до прихода гостя.

"Она чертовски хороша!" — с волнением подумал Бахрам, жадным взглядом ощупывая ее лицо, шею, руки, крутые бедра, угадываемые под просторным платьем. Хмель снова ударил в голову.

— Зиба… Когда я увидел тебя, то подумал, что это сама луна спустилась на землю.

Зиба смутилась и еще ниже склонилась к рукоделью.

Чьи-то шаги послышались за войлочной стеной. Бахрам сказал: