Язмурад Мамедиев - Родная земля

В мерцающем прямоугольнике двери видна была часть неба, усеянного яркими звездами, и крутой изгиб молодого месяца. Это небо, эти звезды и словно бы молоком облитый лунный серп висели сейчас над притихшим поселком, над чабанскими кошами, над юртами кочевников, над всем этим огромным, примолкшим к ночи степным раздольем. И Керим содрогнулся при мысли о том, что под ночным спокойным небом живут сейчас и те, которые убили Чары, и он, без вины виноватый, и те, кто хочет расправиться с ним по древнему крутому закону "ар алмак".

Он вышел, подбросил корма верблюду, потрепал его по чуткой шее, прислушался. Поселок уже спал. Только кони переминались ногами да собаки перебрехивались беззлобно, по привычке. Керим смотрел на темные купола юрт, прикрывших людей от внезапного ветра и пыли, и пытался представить себе знакомые лица, которые вряд ли теперь скоро увидит. Когда-то он запросто входил в любую из юрт на этой стороне поселка, и всюду его встречали улыбкой. А сейчас, словно вор, хоронится в темноте, боится людского глаза…

Обида комом подкатила к горлу. Он прокашлялся негромко и вернулся в дом.

— Я устал, Набат, — сказал он сестре. — Постели мне. И, если сам не встану, разбуди до рассвета. Мне рано надо ехать.

Акнабат вздохнула тяжело и стала готовить постель.

Уже лежа под легким одеялом, Керим услышал ее голос:

— Я еще хотела тебе сказать, Керим… Спросить. Верно ли болтают, будто у тебя и с атаниязовской дочкой что-то есть?.. Что-то уж много для одного человека, не знаю, чему и верить…

Керим промолчал, притворившись спящим.

Акнабат еще повозилась с посудой, потом тоже легла, затихла.

Утром Керим проснулся затемно. Впрочем, и сон был не сон, а так, тревожное забытье, недолгие провалы беспокойной памяти.

Они снова, как вечером, сели на кошме, молча стали пить чай.

— Ты мне скажи, Керим, — напряженно спросила Акнабат, — верно, что Зиба вскружила тебе голову?

— Не надо об этом, Набат, — попросил Керим.

— Ты не обижайся, а только я прямо скажу: лучше тебе не смотреть в ее сторону. Не пара она тебе. И бай никогда не смирится с этим, не отдаст единственную дочь за простого чабана. Не будь глупцом, Керим, отойди от них, а то не миновать беды.

"Эх, знала бы ты, сестра, — подумал Керим, — что баи затеяли…" Но открыть эту тайну он не мог, как и не мог отказаться от своей горькой любви. И он сказал с поразившей Акнабат страстностью:

— Я все равно не останусь, ты же знаешь… И про Зибу не говори плохо: для меня она все — и свет и надежда, и радость… Я жизнь за нее отдам, не задумаюсь, — если случится такое. Ты не осуждай меня, сестра. И еще одно зовет меня в дорогу — память о Чары. Я узнаю, что там произошло, я отомщу за друга.

И уже выводя из загона верблюда, он закончил:

— Ты еще услышишь обо мне. Но что бы ни говорили, всегда знай: бесчестно твой Керим не поступит. Прощай!

Белый верблюд, унося Керима, растаял в предрассветной хмурой сини. Глядя ему вслед, Акнабат зябко поежилась, подумав, что брату предстоят еще нивесть какие испытания и что, может статься, и он, как Чары, сложит горячую голову в глухой безответной степи. Она всхлипнула и, прижав концы платка к затуманившимся глазам, прошептала: — "Храни его, аллах, не дай споткнуться на трудном пути, отведи вражью руку"…

Зиба стояла в юрте и глядела в смотровое оконце, как чабаны и чолуки с громкими криками и свистом выгоняли из кошар овец и ягнят.

День только занимался. Парной туман наползал из-за холма, и все вокруг казалось не резким, смазанным. А тут еще пыль, поднятая тысячами копыт, стлалась в безветрии над землей, медленно оседая, щекоча ноздри.

Потирая заспанные глаза и позевывая, Зиба отошла от оконца. Голова была тяжелая, как после бессонницы, и девушка потуже — аж заныло в висках — стянула платок.

Вошла Огульхан, мельком глянула на дочь, проворчала:

— Целыми днями сидишь в юрте — зеленая стала. Вышла бы, пока не жарко, прогулялась…

— Ай, мама, там только пыль глотать.

Огульхан подошла к ней, взяла за плечи, заглянула в глаза, спросила участливо и тревожно:

— Ну, что с тобой, откройся матери? Нельзя же так — молчком. Если болит что — позаботиться надо. Измучилась я, на тебя глядя.

Зиба повела плечами, высвобождаясь, ответила устало:

— Да нет ничего… Пройдет.

— Я же все вижу, не обманывай мать, грех, — обиделась было Огульхан, но тут же снова стала ластиться: — Мы с отцом все сделаем. Ты только скажи, ничего не пожалеем. Света белого не видим из-за того, что ты страдаешь, доченька. Скажи, что нужно? Может, сердце болит?

И Зиба сказала вдруг грустно:

— Болит, мама.

Огульхан даже присела от неожиданности, отмахнулась, как от наважденья. Но тут же вскочила, засуетилась, бормоча:

— Ах, несчастье, ах, беда… Надо что-то делать. Тетушку Хаджат позвать — пусть заговорит проклятую болезнь, талисман даст…

— Не надо, мама! — взмолилась Зиба.

— Надо, доченька, надо. Ее ворожба очень помогает. Сейчас Халтач пошлю, живо приведет.

Это уже было сверх Зибиных сил, она кинулась к матери, обхватила, не пуская, повисла на плечах.

— Нет, нет! Не надо, мама!

Ее исступленный вопль испугал Огульхан. Она прижала дочь, стала гладить, успокаивая:

— Ну, хорошо, хорошо, не надо — так не надо. Еще что-нибудь придумаем. А все равно дочку свою ненаглядную вылечим, будет она снова прыгать, как козочка…

Зиба затихла у нее на груди.

— А, может, дохтура позвать, дочка? Говорят, русская где-то здесь появилась, уважительная такая. Думаю, глаз у нее не дурной, зла не сделает…

Эти слова удивили Зибу.

— Здесь — русский доктор? Женщина?

Огульхан с улыбкой кивнула, радуясь тому, что просветлела дочь лицом.

— Позови, мама!

— Конечно, позовем. Сейчас прямо и пошлю людей. Кто их знает, может, и впрямь поможет.

Успокоенная Зиба прилегла и незаметно снова уснула.

Уже после полудня она услышала крики мальчишек, подошла к оконцу и замерла в трепетном удивлении — между юртами в сопровождении босоногих ребятишек шла с чемоданчиком в руке Наташа. Огульхан, выбежавшая навстречу, суетливо стала приглашать доктора, под руку ввела в юрту.

Наташа тоже узнала Зибу, которая замерла у стены, зачарованно глядя на гостью.

— Здравствуй, Зиба!

Зибу словно ветром бросило ей на шею.

— Ой, Наташа!

Огульхан остолбенело встала у порога, ничего не понимая, только глазами бегала с одной на другую.

— Да это же наш доктор! — воскликнула сияющая дочь. — Доктор Наташа, помнишь? У нас в поселке жила. На праздник нас приглашала весной. Ну?

Огульхан растерянно развела руками.

— Ай, совсем старая стала, память никудышняя. Ну да все равно. — Она шагнула к доктору, на мгновенье прижалась к ее плечу. — Здравствуй, дочка. Здорова ли, все в порядке?