Язмурад Мамедиев - Родная земля

— Это мой брат… — Она закрыла лицо руками, застыла, как во время молитвы; потом отняла ладони. — Мы так виноваты перед тобой, Наташа, прости.

Наташа принялась успокаивать ее, уверяя, что Зиба здесь не при чем, и пусть не терзает себя, — мало ли что может вытворить взрослый человек, он сам, один в ответе.

— Ой, Наташа, — воскликнула Зиба, — все к одному! Столько неприятностей навалилось на меня сразу! Ты послушай только…

И она рассказала про клевету, пущенную нивесть кем, про завороженный хлеб, про талисман Халтач…

— Ну, что, что мне делать? — вырвалось у нее, и она тихо заплакала.

Женское сердце Наташи не выдержало, она тоже прослезилась, порывисто обняла Зибу. Так, обмявшись, поплакали они, облегчив душу, потом стали вытирать одна другой мокрые лица.

— Ты прости меня, Наташа-джан. С сегодняшнего дня я не считаю Ниязкули своим братом, так и знай.

— Зато свое мнение о Кериме изменишь, — слукавила Наташа.

Зиба слабо улыбнулась.

Вошедшая Огульхан была поражена: ее дочь сидела в обнимку с доктором, у обеих были мокрые от слез, но умиротворенные, тихие лица.

— О, великий аллах, что случилось? — всполошилась она. — Неужто ты так сильно больна, моя доченька?

— Не волнуйтесь, тетушка, — успокоила ее Наташа. — Ничего страшного нет. Сердце действительно немного побаливает, но это пройдет. А слезы всегда помогали женщинам.

Она поднялась, одернула платье.

— Ты уже уходишь? — изумилась Зиба. — Так быстро?

— Дела, Зиба-джан, — улыбнулась Наташа в ответ на ее искренний, почти детский порыв. — Мне сегодня надо к геологам съездить.

Зиба тоже встала.

— Спасибо тебе, Наташенька, — по-русски сказала Зиба и обняла ее.

Провожая доктора за порог, Огульхан приговаривала:

— И верно — легче стало моей доченьке, спасибо тебе, дохтур. Еще приходи навестить ее. Мы всегда будем рады.

Загородив Наташу, она сунула ей пачку помятых денег. Наташа возмущенно оттолкнула ее руку:

— Что вы! Уберите сейчас же! — прошептала она, оглядываясь. — Еще не хватало…

— Табиб берет, знахарка Хаджат берет… — смущенно пробормотала Огульхан, пряча деньги.

Зиба проводила Наташу далеко в степь. Они шли молча, Наташа вела под уздцы свою лошадь.

— Ну, Зиба, тебе пора возвращаться.

Зиба остановилась, вскинула на подругу снова повлажневшие глаза, порывисто обняла и, пряча лицо, пошла назад. Услышав дробный стук копыт по твердой сухой земле, она оглянулась и крикнула, вскинув над головой яркий оранжево-красный платок:

— Приезжай-ай!

Она вернулась на стойбище веселая, кинулась на свою постель, забросила руки за голову, улыбаясь, стала смотреть на закопченные, с тенетами, переплетения остова юрты, на белесый кусочек раскаленного неба в отверстии дымохода.

"Она — как свежий ветерок в знойный день, — с легким чувством думала Зиба про Наташу. — Пришла — и будто бы не было всего этого кошмара последних дней"…

Враз все перевернулось в ее не окрепшей еще, чуткой к беде и радости душе. Ниязкули, брат, которого приучили ее уважать с детства, оказался способным на подлость, а Керим… О, Керим совсем не такой, каким рисуют его злые языки. И как только могла она поверить наговору! Ведь ее и самое пытались втоптать в одну грязь с Керимом, а она не поняла, не разобралась, только переживала, измучилась вся… "Неужели я возненавидела его? За что?.. Или и в самом деле подействовала ворожба проклятой колдуньи?.. Да нет, это же только я убеждала себя в том, что ненавижу его, а сердце — оно тянулось к Кериму. Вот уехал — и покоя себе не нахожу. Услышала его имя — голова кругом пошла… Почему это?"

А улыбка все бродила по ее посвежевшему лицу — так огонь в ночном костре — то затаится, невидно его совсем, то снова вспыхнет озорным, веселым пламенем…

"Так что же это со мной?"

Она вспомнила, как уезжал Керим: сидел на белом верблюде, а отец что-то говорил ему на прощанье. У нее тогда необъяснимо сжалось сердце — куда он, надолго ли? А вдруг не вернется? Она отскочила от двери, где подглядывала в щелку, и подбежала к смотровому окошку, откинула кошмовую занавеску — и увидела, как поднимается белый верблюд по склону желто-серого холма, и Керим сидит наверху свободно, привычно, погоняет его камчой; по ту сторону холма исчезли они, а Зиба все стояла и смотрела, и странные тревожные предчувствия теснились в ее груди…

"Ну, что это?"

И не было никого рядом, кто мог бы ответить ей…

Вечером, когда совсем стемнело и затихло все вокруг, Зиба пришла в юрту родителей.

Там пил с отцом чай брат Шанияз, которому пришлось заменить на время Керима. Он был моложе Зибы и сейчас, пыжась от важности, старался держаться, как взрослый. На сестру он даже не обратил внимания, — снизу, на пальцах, держал горячую пиалу и отхлебывал, вытягивая губы и чмокая.

— Как здоровье, дочка? — спросил Атанияз. — Мать говорила, дохтурша приходила, будто помогла…

— Очень помогла, папа, — ответила Зиба. — Мне теперь совсем хорошо. Вот только… — глаза ее озорно блеснули. — Боюсь, что от забот опять слягу.

У отца поползли на лоб кустистые брови: но он тут же понял, улыбнулся в усы, подумал: "Ну, слава аллаху, и впрямь передо мной прежняя Зиба". Спросил:

— О чем это ты говоришь?

— Да об отаре Керима. Как ты мог доверить ее мальчишке?

Шанияз поперхнулся, невзначай плеснул на колени чаю, огрызнулся:

— Ты лучше на себя посмотри, идешь овцу доить — кувшин в юрте забываешь. А туда же — поучать.

Обычно в давней грызне Зибы и Шанияза Огульхан вставала на сторону сына. Но в этот раз она сказала:

— Ай, ладно, Шанияз, перестань. Тебе бы только поругаться с ней.

— Пусть сама не лезет, — обидчиво ответил тот.

Атанияз, пряча усмешку, вступил в перебранку:

— Э, дочка, не в меня пошли сыновья. Ветром их качает, работнички… Вот была бы ты парнем! Мы б с тобой таких дел понаделали — ахнули бы все.

— А что, — весело сказала Зиба, — если Шанияз не справится, скажи, я сама возьму чабанскую палку, буду отару пасти, пока Керим не вернется.

Шанияз резко вскочил и выбежал из юрты.

— Эк ты его доняла, — покачал головой отец. — Ну, ничего… Ты расскажи-ка, что дохтурша сказала.

Они проговорили допоздна.

В эту ночь Зиба спала спокойно и крепко, без сновидений.

Белый верблюд, отдохнувший за ночь, резво нёс Керима по утренней, еще хранящей ночную прохладу пустыне. Глухо стучали его широкие мозолистые подошвы по сухой земле. Рыжие суслики стремглав кидались в свои норы. Хохлатые пичужки с тонким писком поднимались из-под редких кустов и взмывали в синюю, густую поутру высь. А серые большеголовые ящерки замирали на ветках, провожая странного, топочущего и ухающего зверя пустыми стеклянными глазками.