Язмурад Мамедиев - Родная земля

— Про Чары что они сказали?

Куллы уже оправился от испуга; поправляя рубаху на груди, проговорил почти спокойно:

— Ай, что сказали? Пошел, говорят, старые счеты с кем-то сводить. Мол, потом придет, возьмет баранов.

"Так и есть, они расправились с непокорным чолуком. Сколько раз были мы с тобой в переделках, Чары, и судьба милостивилась каждый раз, — скорбно, как над покойником, думал Керим. — Злые люди хотели сделать нас врагами, ты даже поднял нож на меня, но опять судьба пощадила нас. И вот теперь она изменила нам, старый друг. И если враги повинны в твоей смерти, я отомщу за тебя, Чары!"

Он вспомнил волчий оскал Карабая так живо, что вздрогнул. — "Я еще доберусь до тебя!" — зазвучал в ушах истеричный, полный дикой злобы крик.

— Ладно, мы встретимся, — сказал Керим вслух.

— Ты что? — удивленно встрепенулся Куллы.

— Так… Я пойду. Ты о нашем разговоре молчи, тебе же будет лучше.

Он вернулся к своей отаре и уже не мог обрести покоя. Солнце еще не склонилось к горизонту, когда он торопливо погнал овец на ночлег.

Обычно Керим заботливо осматривал скот, прежде чем загнать в кошару, сейчас же поспешно закрыл загон и, волоча по песку чабанскую палку, зашагал к юрте Атанияза.

Его вид смутил и обеспокоил бая. А когда Керим попросил отпустить его на три-четыре дня, настроение Атанияза совсем испортилось. "Неужели и этот отбился от рук? — подумал он, приглядываясь к чабану. — Как удержать его возле себя?"

Керим ждал ответа.

— А ты не можешь представить себе, будто уже побывал в поселке? — вкрадчиво, вроде бы шутя, спросил Атанияз. — Ведь ты все, что видел недавно, помнишь. А что там может измениться?

Керим упрямо покачал головой.

— Мне нужно, бай-ага. За весь год я ни разу не отпрашивался. Я должен побывать в поселке перед тем, как…

Он запнулся, не в силах всух произнести слово "уйти".

— Ты же знаешь, Керим, какое сейчас время, — все больше нервничая, но пытаясь скрыть свое состояние, сказал Атанияз. — А потом… ты только растравишь, разбередишь душу. Зачем мучить себя напрасно?

У Керима поугрюмело, отяжелело лицо: он смотрел куда-то мимо бая, напряженно думая. Ананиязу вдруг показалось, что чабан встанет сейчас и молча уйдет. Он поспешно, боясь опоздать, заговорил:

—. Ты не думай, Керим, я не неволю тебя, поступай, как знаешь. Я о тебе думаю, чтобы как лучше. Если хочешь, ступай, проведай сестру. У меня у самого сердце кровью обливается, как подумаю, что надо распроститься с родными местами, да что поделаешь? Десница святого Хидыр-ага указала нам на юг, и мы пойдем туда, не ропща.

Керим молчал, и Атанияз сгибался тяжелым станом, суетливо заглядывая ему в лицо с надеждой увидеть в нем прежнюю покорность. Но лицо Керима было застывшим, как маска, — не разгадать, что таится в душе.

— Я и сам хотел тебе посоветовать съездить в поселок, только попозже. Но если уж ты сейчас захотел, — иди, аллах с тобой. Я, если и строг, то, как отец, для вашей же пользы. И, как отец, я пекусь о вас, думаю постоянно. Возьми белого верблюда и поезжай. Сколько надо, побудь да и возвращайся. А уж мы эти дни как-нибудь обойдемся, сбережем отару, не беспокойся.

Керим разлепил спекшиеся губы, сказал глухо:

— Вы не думайте, бай-ага, я не сбегу. Хотел бы — ушел не спросясь. Я вернусь, бай-ага.

У Атанияза отлегло от сердца, хотя упрямство чабана и беспокоило его. Он терялся в догадках, стараясь попять причину внезапной перемены в настроении Керима, и ничего не мог придумать, — верно говорят, что чужая душа — потемки. А как хотелось заглянуть в нее. "Тогда бы вот где был этот строптивый парень, — сжимая кулак, думал Атанияз. — Но — не дано"…

Керим собрался уходить, но бай задержал его:

— Сделай для меня небольшое дело: по пути заверни в мастерскую Геока, выбери гульяка покрасивее. Давно обещал дочке, да все недосуг было. А тут как раз ты едешь… Вот и деньги тебе.

Керим отстранил его, сказав, что деньги у него есть, потом рассчитаются, но бай настоял, почти силой сунул ему пачку замусоленных, во многих руках побывавших червонцев.

— Не торгуйся, какая приглянется — ту и бери. Пусть Зиба порадуется.

Впервые за все время, что был он в байской юрте, Керим просветлел лицом, под мягкими, курчавящимися усами затеплилась улыбка.

— Сделаю, бай-ага.

Атанияз помог ему собраться в дорогу, вышел проводить. Пожимая руку, задержал ее в своих теплых влажных ладонях, сказал заискивающе:

— Ну, счастливо тебе. Помни, что ждут тебя здесь, сын мой. Не обижайся, что скажу, Керим: не доверяйся людям, не открывай то, что на душе. "Говоришь по секрету — разнесется по всему свету". Даже сестре не говори, что задумали мы здесь. Все беды на нашу голову — от болтливого языка, помни это. Ну, да благословит тебя всевышний!

Трогая белого верблюда, Керим оглянулся, и ему показалось, что в щели над входом в юрту блеснули девичьи глаза…

Тихо с бесконечной степи. Только ветер посвистывает в тонких ветках яндака, да суслик, замерев на курганчике возле норки, подхватит ту же высокую нотку и вдруг оборвет ее, осторожно прислушиваясь к чему-то, может быть, к шороху оползающих по склону бархана песчинок…

Бездумная тоска прочно поселилась в душе у Зибы. Ничто ей не мило, ни с кем не хочется видеться. И степная оглушающая тишь вызывает не прежнее чувство умиротворенности и покоя, а беспричинное желание поплакать в одиночестве, уткнувшись в подушку.

Она то целыми днями сидела в юрте, мучаясь от одиночества и не в силах прервать его, выйти на люди со своими горькими мыслями и тоской, то уходила в степь и бродила одна допоздна.

С той ветреной ночи, когда невзначай узнала Зиба гнусную тайну невестки, она не видела Халтач, — та сказалась больной и тоже не выходила из своей юрты. Но думала Зи-ба о ней постоянно, осуждая и ненавидя ее с непосредственной откровенностью молодости. Она придумала самые обидные слова и выражения, которые шептала в ряд с ее именем. Порой ей казалось, что у нее хватит храбрости пойти и рассказать людям все, что узнала она о грязных проделках Халтач. Но тут же кровь приливала к лицу, и она с отчаяньем понимала: "не смогу".

Зиба похудела, щеки стали отливать желтизной, глаза словно бы стали еще больше и горели лихорадочным, пугающим огнем.

Не раз слышала она, как женщины, украдкой бросая на нее любопытные взгляды, шептались между собой:

— Зиба-то совсем зазналась — и разговаривать ни о кем не хочет.

— Одна дочь у родителей — вот и забаловали.

— Места себе из-за гордыни не находит, свет ей не мил, о султанском дворце мечтает.

И они хихикали, прикрываясь платками.

Но Зибу не трогали эти разговоры, — пусть себе болтают.