Регина Эзера - Их было три

Толстая, переглянувшись с Маленькой, заговорила об оплате за копку картофеля — нынче ведь урожай на славу. Илма пообещала пятнадцать рублей в день. Обе приятельницы горячо запротестовали — почему так мало, везде платят двадцать пять.

Теперь настал черёд плакаться Илме. И в лесу-то она еле зарабатывает на хлеб, и от Фредиса никакого проку — знай только стирай да чини ему, а работы не жди, и поросята нынче неважные, и в доме протекает крыша, из-за дождливого лета сена скотине не хватит, она одинокая, бедная вдова, и всё, что они здесь видят, заработано ею самой, вот этими двумя руками…

Женщины, в свою очередь, тоже сокрушались, сетовали на трудности. Послушавших, можно было подумать, что они умирают от голода и что у них нет ничего, ну ровно ничего, кроме старых юбок, в которых они сюда приехали.

Когда прекратился поток обоюдных жалоб, каждая из сторон перечислила, какие блага она предоставляет другой стороне, и на чаши весов были положены грибные и ягодные места, мягкие постели и вкусное угощение — это со стороны Илмы, а чисто убранные борозды и умеренность в еде — со стороны старух.

Гундега вышла во двор. Она поймала себя на том, что смотрит сквозь темноту туда, где дорога идёт через лес к шоссе. Сейчас в той стороне ничего не было видно. Только чуть светлело небо над вершинами елей.

Открылась дверь, и вышла Илма.

— Почему ты убежала, Гунит?

Девушка тихо, не глядя на Илму, ответила:

— Как противно…

Илма промолчала, усердно крутя и дёргая пуговицу, будто проверяя, прочно ли она пришита.

Был один из тех редких тихих вечеров, когда звуки с шоссе долетали до Межакактов. Прогрохотала автомашина, над горизонтом скользнула бледная полоса света. Если бы не осень, можно бы подумать, что это зарница.

— Такова жизнь, — вдруг сказала Илма, — иначе нельзя. Если каждому давать, сколько он требует, можно разориться…

Гундега промолчала.

— Сходим в сарай, принесём по охапке сена, — сказала Илма.

Они принесли две охапки и бросили в кухне на пол, потом сходили за лоскутными одеялами. Ими накрыли сено, и постель для женщин была готова.

Свет погас, и весь дом погрузился во мрак. Из кухни ещё некоторое время доносились шёпот и шорохи, потом послышалось мерное всхрапывание.

«В Межакактах пять комнат», — эта непрошеная мысль разбудила только что начавшую засыпать Гундегу. Она пыталась разобраться, почему ей это пришло в голову теперь, в такой неподходящий момент, но сонный мозг отказывался повиноваться, и через минуту она уснула.

Утром всех разбудил Симанис. Рано, ещё затемно, во дворе загрохотала телега, послышалось фырканье Инги, со стуком одна за другой упали оглобли. Заговорили в кухне разбуженные женщины. Илма, шаркая шлёпанцами, бросилась открывать Симанису двери.

— Всё-таки приехал, — шепнула она, на миг прильнув к нему в полутьме сеней.

Симанис вошёл с холода, и поэтому лицо и руки Илмы показались ему горячими, они способны были; растопить, отогреть… Моментально исчезла, будто испарилась, его досада.

Некоторое время они стояли обнявшись, затем, услышав шаги, отпрянули друг от друга. Илма приглушённо засмеялась. В этих тайных объятиях была особая прелесть запретной любви.

Женщины поздоровались с Симанисом, как со старым знакомым, украдкой двусмысленно ухмыляясь. Они, безусловно, догадывались об отношениях Симаниса и Илмы, по их мнению, весьма предосудительных — хи, хи, хи, не муж и не жена, а так… И тому подобное.

Симанис, разыскав фонарь, зажёг его и полез на чердак за мешками. Он сделал вид, что не замечает усмешек старух, но себя-то он не мог обмануть и чувствовал неловкость под перекрёстными беззастенчивыми взглядами. Он нечаянно обжёг спичкой пальцы и, залезая на чердак, ударился головой. Не успел он закрыть дверь, как услышал шёпот. «Пусть», — упрямо подумал он, в то же время чувствуя, что его как будто окатили жирными помоями.

Много раз он пытался изменить это унизительное и ложное положение, но снова и снова оказывался в прежней грязной трясине. И сегодня обещание, данное Илме, опять потребовало лжи. Чтобы получить освобождение от работы в лесу на целых два дня сейчас, в конце месяца, пришлось идти к лесничему и солгать, что больна мать. А мать думает, что он на работе… Стоит лишь кому-нибудь из лесничества приехать к нему домой и… Всё равно, пусть даже никто не заедет, всё равно это омерзительно. Он не может сказать правду никому, даже Илме.

Возле тёмной стены сарая белым пятном выделялся силуэт Инги. Услышав Симаниса, конь тихо заржал. Симанис ласково потрепал его гриву, чувствуя неясную потребность в общении с живым существом. И смутился — ведь это копь. Взяв за повод, он повёл его на поле, где заранее была оставлена соха.

Утренний рассвет нехотя пробивался сквозь грязно-серую пелену, влажное прикосновение тумана ощу-щалось на лице. Стояла тишина, как в старом заброшенном доме с закрытыми ставнями. Слышался только монотонный стук подков.

Симанис запряг Ингу в соху. Старый умный конь без понуканий знал-, что ему надо делать, и не спеша пошёл бороздой. Рыхлая земля разваливалась бесшумно, лишь изредка подкова ударялась о камень, высекая искру. Сапоги Симаниса глубоко вязли в рыхлой почве.

«Женщинам будет легко копать», — подумал он. Мозг просто отметил этот факт, но не было при этом ни радости, ни удовлетворения.

По дороге, ведущей в лесничество, прогромыхала телега, и Инга, подняв морду, заржал, приветствуя своего собрата. Симанис инстинктивно втянул голову в плечи, точно ожидая удара сзади. Но разум тут же победил, и напряжение ослабло — в тумане ведь никто его не увидит. На губах появилась горькая усмешка: «Точно вор…»

Никогда он не воровал, никогда ему не приходилось краснеть за свои поступки. А вот теперь, в пятьдесят лет… Красть рабочие дни, красть любовь… Лишать мать помощи, а Ивара — ласки. Каждый месяц он высылает треть заработка Айне, и по праздникам — детям поздравительные открытки. Никто не может сказать, что он забросил свою семью…

Айна против того, чтобы он их часто навещал. В этом году он ещё ни разу не был. Как-то не получалось. Работа, хлопоты, опять работа…

Симанис поймал себя на том, что снова ищет оправданий, хотя оправдываться было не перед кем.

Он сердито крикнул на Ингу:

— Борозду-у!

Голос заглох в густом тумане. Не было ни малейшего отголоска. Молчал и лес, усугубляя одиночество человека.

«Чем всё это кончится?» — спрашивал он себя и не находил ответа.

Сейчас, когда не было тёплой, волнующей близости Илмы, сказанные ею слова казались слишком жестокими и даже безжалостными. Когда-то она так же жестоко оказала Симанису: «Выбирай — твои дети или я». После этого Айна с обоими сыновьями ушла в соседний колхоз. Теперь Илма сказала: «Твоя мать или я».