Регина Эзера - Их было три

Симанис чувствовал себя как на вершине ледяной горы, он понимал, что скользит всё ниже и ниже, но не в силах был остановиться и презирал себя за это.

Однажды, казалось, сами обстоятельства сложились благоприятно — это когда из леса вернулся домой муж Илмы Фрицис. Но и после этого, несмотря на всю решимость Симаниса, достаточно было одного слова Илмы…

«Мы не сошлись характерами», — так Айна и он отвечали на вопросы окружающих. До воины им это и в голову не приходило. Наоборот, они дивились тому, как это им повезло, что они среди ярмарочной житейской сутолоки сумели найти друг друга.

Потом началась война, и гитлеровцы оккупировали Латвию. Симанис был лесником большого участка; по свежепротоптанным тропинкам там ходили люди, головы которых были оценены немецким командованием в крупную сумму. У него было только два выхода — или предать партизан, или стать их помощником. А предателем он, Симанис, не хотел быть…

Его арестовали без доказательств, больше по подозрению и ещё для того, чтобы вместо него устроить лесником человека, верного «новому порядку». Симаниса не расстреляли, но, продержав несколько дней в вонючем, покрытом слизью погребе, отправили на медленную смерть — в концлагерь. Долгие месяцы он томился в Саласпилсском лагере, затем в лагерях Германии. Везде было одно и то же — полусгнившие нары, виселица посреди лагеря, суп из капусты на воде, мучительный, непосильный труд и побои. На рассвете бараки частенько навещала та, что с косой…

Симанис оказался счастливее многих — он уцелел и вернулся. Разыскал Айну. Узнал, что у него есть сын Эдгар. Он радовался, глядя на здорового светловолосого мальчугана, и счастье казалось ему полным Симанису предложили место лесника в Нориешах, и семья переселилась в двухкомнатный домик на опушке леса, вблизи дерумской дороги.

Но тут неизвестно откуда поползли слухи, что Эдгар совсем не сын Симаниса, а прижит от кого-то другого; досужие сплетники даже называли имя и фамилию. Симанис, мучаясь подозрениями, стал сопоставлять даты, но так и не разобрался. Не помогли ни слёзы Айны, ни уговоры матери. Былую нежность сменила смертельная обида. Он вызывал в памяти все перенесённые в концлагерях ужасы — и противопоставлял этому жизнь Айны в то время. Он с болезненным любопытством рассматривал мальчика, стараясь найти в его лице опровержение или окончательное подтверждение своим подозрениям. Но Эдгар смотрел на него ясными синими глазами, улыбчиво морща курносый, похожий на пуговку носишко. Лишь к восьми годам Эдгар вдруг преобразился, словно вылупился из кокона. Глядя тогда на Эдгара, Симанис частенько ломал голову над тем — где и когда он уже видел такого мальчика. И, наконец, сообразил — на единственной своей детской фотографии…

Но было уже слишком поздно. Упрёки, подозрения, ссоры и оскорбления сделали своё дело. Мать Симаниса ещё пыталась спасти положение. И только сам Симанис знал, насколько это бесполезно.

В лесу продолжительное время работала Илма из Межакактов, моложавая, хотя лет ей было немало. Мужа у неё не было. Говорили, что Фрицис Бушманис прячется где-то в лесах, но Симанису тогда это было безразлично.

Фрицис возвратился только после амнистии. В Межакакты пришёл сильно поседевший и какой-то помятый человек. Кто не знал его прежде, мог подумать, что это отец Илмы… Но Илма тогда же сказала Симанису: «У меня есть муж, у тебя — жена, останемся в своих семьях!»

Симанис старался, чтобы жизнь с Айной была терпимой — не больше, но однажды, словно прозрев, понял, как глубоко виноват перед ней. Он постарался всё исправить. Айна неожиданно оттаяла и расцвела поздней женской красотой. У них родился второй сын — Ивар, и они всем сердцем надеялись, что мальчуган станет крепкой, неразрывной связью между ними.

Но умер Фрицис, и Симанис почувствовал, как сильно, против его воли, забилось сердце. Через несколько недель он встретил Илму, она неподалёку от проезжей дороги складывала в кучи хворост. Увидев Симаниса, она выпрямилась. «Здравствуй, Симани!» Симанис ответил ей вдруг осипшим голосом и стегнул Ингу. «Симани!» — Он не хотел оглядываться, но обернулся. Илма бежала к нему, шурша цветущим черничником. Какая-то неведомая сила потянула вместо Симаниса вожжи, и ему не оставалось ничего другого, как спрыгнуть с телеги…

Симанис стегнул коня, Инга вздрогнул от боли и обиды, и Симанису стало совестно. Остановив коня на краю поля, он выпряг его. Выпахано достаточно борозд, до обеда, пожалуй, не успеют собрать.

До него уже доносились голоса женщин. Ему не хотелось с ними встречаться, по крайней мере сейчас. Взяв коня за повод, он повёл его поить не к колодцу, а к ручью. Конь спустился вниз, щёлкая копытами о камни, и, наклонив голову, стал пить. Потом Симанис повёл его на луг пастись.

Однообразно стучали по утоптанной тропинке подковы. Туман почти рассеялся, настало сумрачное осеннее утро. На макушках деревьев лежали серые, влажные тучи.

Это был неприветливый, сумрачный день. До самого вечера тучи так и не разошлись, так и не дали проглянуть солнцу. То и дело моросил холодный дождь, пронизывавший одежду работавших в поле женщин и незаметно перекрасивший спину Инги в тёмный цвет. Женщины, надувшись, ворчали на Илму. Они стрекотали целый день без устали, совсем оглушив Гундегу, работавшую на соседней борозде. Ей поневоле пришлось выслушать жалобы Толстой на невестку, которая всё делает по-своему и совсем ей не подчиняется. А сын и не думает заступиться за свою старую, хворую мать и знай только ржёт как жеребец в ответ на её жалобы. В свою очередь, Маленькая, судя по всему старая дева, не скупилась на советы, как следовало бы проучить сына и невестку Толстой. Она даже зашла так далеко, что Толстая почувствовала себя задетой в материнских чувствах. И началась очередная перебранка, от которой стон пошёл по лесу…

Гундега усердно, не разгибая спины, работала, выпрямляясь лишь для того, чтобы высыпать содержимое корзины в мешок. Непрерывная трескотня и пересуды старух то и дело назойливо врывались в мир её дум, от разговоров никуда нельзя было уйти. Какое-то время Гундега, чтобы оторваться от подёнщиц, пробовала ускорить темп работы, но те, многозначительно переглянувшись, тоже заработали проворнее, и Толстая, наконец, откровенно поинтересовалась, сколько Илма ей пообещала за то, что она выжимает из них все соки.

Время от времени приезжали на телеге Симанис с Илмой. Завязав полные мешки, они везли их к ямам. Гундега предпочла бы даже таскать мешки, чем торчать на борозде со старухами. Но ничего нельзя было поделать. «Тебе будет не под силу», — сказала Илма, и девушке нечего было возразить.